Катрин глухо рыкнула. Едва она упала на кровать, весьма неудачно, плечо тут же напомнило о себе. И чтобы отвлечься от тупой боли, маркиза обиженно дернула ногами.

— Прекратите изображать заботу. Не тратьте на меня ваше драгоценное время, за которое вы можете что-нибудь сочинить или поразвлечься.

— Vae! Я же просил замолчать! — воскликнул Серж и быстро переместился по кровати, навалившись на нее и найдя, наконец, ее рот, который она не желала закрывать!

Не понимая, что это такое происходит, Катрин в растерянности замерла на мгновение. Не хотела видеть и чувствовать его таким. Злым, грубым, причиняющим боль. Чужим. И это она виновата, что теперь он такой. Если бы в ее силах было изменить случившееся…

Маркизе удалось чуть отстраниться, и она попросила:

— Серж, прошу вас, не надо.

Он ничего не ответил, снова придвинувшись к ней и продолжая покрывать поцелуями ее лицо и шею, натыкаясь на ворот одежды. Этот ворот, кажется, сердил его еще сильнее. Он рванул за край, желая освободить ее, но ткань не поддалась. Нетерпеливыми пальцами Серж нащупал застежку, расстегнул и, наконец, впился губами в ключицу, двинулся поцелуями к плечу и вдруг замер, глядя на огромное синее пятно, расплывавшееся на белоснежной коже. Судорожно глотнул. И резко поднял глаза, чтобы встретиться с ее зеленым взглядом.

Катрин виновато улыбнулась:

— Я ударилась… немного. Когда упала в ту яму.

— Мне жаль, — очень серьезно сказал он, продолжая вглядываться в ее глаза.

Кажется, за эти два дня, два сумасшедших дня, она совсем забыла, как он умеет смотреть на нее. И как что-то неизменно теплое всегда разливается в ней от этого взгляда. И теперь он хочет лишить ее и себя, и своего взгляда, и неизменно согревавшего тепла. Она подняла руку, провела по его щеке и тихонько сказала:

— Я сама виновата. Я неблагоразумна.

Он снова промолчал. Он не мог говорить. Ему, черт подери, больно было говорить, думать, вспоминать, на что-то надеяться. Он мог только целовать ее. Медленно, нежно выпутывать из кокона одежды. Касаться кончиками пальцев жемчужно-белой кожи. Заново изучать ее так, будто не видел и не прикасался целую вечность. Вечность из двух дней. И это страшнее столетий. Любовь умирает? Только она и живет тогда, когда в нем уже ничего не осталось!

А Катрин впервые так нуждалась в словах. И с отчаянием понимала, что он не станет с ней говорить. Все, что ей оставалось — целовать его. Целовать, зная, что впереди вечность без него. Видеть его внимательные глаза, вглядывавшиеся в нее до самого сердца, чувствовать его руки на своем холодном теле, зная, что ей уже никогда не согреться. Она приникала к нему, мечтая продлить время рядом с ним хотя бы еще на несколько мгновений. И потом каждый этот миг она будет вспоминать всю оставшуюся ей вечность.

— Вы слышите? Ветер не воет больше, — тихо прошептал Серж, глядя в серый провал окна, за которым больше уже не мело. Он прижимал к себе ее тонкое тело, не желая выпускать его из объятий еще очень долго, желая продлить эту нежность — пусть и на целую жизнь. И знал точно — стоит ее отпустить, как нельзя уже будет притвориться, что все по-прежнему. Единственное, что еще оставалось возможным — пытаться жить дальше. А жить друг без друга они не умеют. Это он тоже знал точно.

— Не воет, — согласилась она, не слыша, что творится за окном. Она слушала стук его сердца. Оно стучало для нее. Сейчас и здесь оно стучало только для нее. И пусть было то, о чем она никогда не забудет. Что всегда будет стоять между ними. Но сейчас и здесь они вместе.

Катрин посмотрела на мужа:

— Мессир, вы вернетесь в Конфьян?

— Вернусь.

Он так и не желал смотреть куда-то, кроме окна, за которым было серое небо, скрывавшее солнце под покровом туч. Разве бывает такое счастье, от которого так становишься несчастен? Теперь трубадур Скриб знал, что бывает. Но Господи, зачем она, она — принадлежавшая ему каждым ноготком, каждой ресницей, каждым вдохом своим — зачем она целовала короля?

24 декабря 2015 года, Монсегюр

— Его сияние вскружило вам голову, Мишель? — донесся до них голос Петрунеля. Тот стоял теперь уже в своем черном плаще, и брошь, скреплявшая его, светилась, будто озаряемая Сангралем. — Отдайте его мне.

Его Величество нахмурился, сжимая Санграль в ладони.

— Нет, мэтр, вы не получите камень. Вы сами говорили, что он мой. Моим и останется. И служить будет только мне.

— И как же вам не стыдно, Ваше Величество! Королевством управляете — и врете! Вы же поклялись жизнью королевы!

И Петрунель ткнул пальцем в Мари. У той отвисла челюсть, и она испуганно посмотрела на Мишеля.

— Бросьте, мэтр! Вы и сами плохо знаете, что такое честность. Но жизнью Мари я не клялся. Я еще не сошел с ума, чтобы беспрекословно выполнять все ваши условия. Королев в моем королевстве было достаточно.

— Жулик! — восхищенно воскликнул мэтр Петрунель. — Отдай Санграль! Я просил его всего на пять минут!

— И не подумаю! За эти пять минут вы можете натворить такого, что альбигойский крестовый поход покажется рыцарским турниром для детей.

Улыбка на лице Петрунеля стерлась, на смену ей пришел гнев. С мрачной решимостью он двинулся на короля.

Мари с ужасом наблюдала за обоими мужчинами. Пальцы ее, вцепившиеся в рукав Мишеля, сжимались все крепче. Будто собой она могла загородить его от ярости мэтра.

— Прекратите сейчас же! — воскликнула она, толком не понимая, кому это кричит.

Даже не подумав прислушаться к ее крику, Петрунель уже тянул руки к де Наве.

— Не бойся, Мари, — проговорил Мишель жене, кинув на нее быстрый взгляд и отводя руку с камнем от скрюченных пальцев мэтра.

В то же мгновение она перестала бояться. Она рассердилась. Кажется, только сейчас она поняла, что по милости этого самого идиота, носившего черный плащ, именовавшего себя магом и мечтавшего о титуле Великого магистра, она очутилась здесь и вынуждена заниматься непонятно чем, когда единственное, что ее должно волновать — это вязание пинеток. Мари отцепила пальцы от рукава Мишеля и набросилась на Петрунеля. Тот дернулся от удара, неловко вскинул руки и толкнул ее в живот. В следующее мгновение она видела его искаженное ужасом лицо, потом лицо Мишеля, даже успела залюбоваться им, позабыв обо всем на свете. Потом она видела звезды, нависавшие над нею и будто танцующие. Или то были снежинки? Что же страшного в снежинках? Даже удариться виском об острый выступ стены не было страшно. Потому что после яркой вспышки всего лишь наступила тьма.

А по белому снегу и черному камню тонкой струйкой стекала кровь — жизнью из тела королевы Мари.

— Мари… — пробормотал Мишель, не понимая, что произошло.

Он кинулся к ней, прижал к себе, пытаясь услышать ее дыхание.

— Мари! — выкрикнул он, не желая верить в очевидное.

Потом долго смотрел на расплывающееся темное пятно на снегу и, подняв глаза на мэтра, выдохнул:

— Убийца!

Небо замерло. Метель замерла. Мир вокруг остановился. Был только король, державший на руках свою королеву. Внутри него было и небо, и метель, и мир. И все оно взорвалось безумной… нет, не болью… Чем оно взорвалось? Чему не было имени?

— Это не я, — прошептал Петрунель. — Она сама… Я не хотел…

Мэтр в ужасе смотрел на тело молодой женщины. Потом перевел взгляд на собственные руки, которые сотворили с ней это. И выдохнул:

— Король… все же ты поклялся жизнью этой королевы…

— Не смей обвинять меня, а тем более королеву! — загремел голос Мишеля. — Ты и только ты виноват в ее смерти! И ты ответишь за это!

Петрунель продолжал смотреть на собственные руки. И словно бы совсем не слышал короля. Потом медленно поднял глаза и тихо сказал:

— Неужели?

А потом одним простым жестом щелкнул пальцами. И единственное, что все еще видел теперь перед собой — это не остывший труп королевы. И лампу, валяющуюся у ее ног.

24 декабря 1186 года, Трезмонский замок