Мари вырвалась. И посмотрела на плиту, на которой уже подгорала овсянка.

— Давай хотя бы елку поставим… раз это последнее Рождество… — сказала она отстраненно. И усиленно гнала от себя мысли, что… что она ничего не потеряет, если вернется с ним. Потому что уже потеряла гораздо больше — она потеряла способность жить без него.

— Давай поставим, — улыбнулся Мишель, взглянув на кашу вслед за Мари. — Завтрак отменяется?

— Нет. Не отменяется. Отменяется экзекуция с помощью овсянки, — она решительно выключила конфорку. — Мы едем за елкой и по дороге зайдем куда-нибудь.

24 декабря 1186 года, Трезмонский замок

Благочестивый брат Ницетас, здоровенный широкоплечий детина с невинным взором на лице дровосека двадцати пяти лет отроду, еще год назад не был столь уж благочестив, но всем сердцем стремился к тому. Он искал путь истинной веры, но все время оступался и никак не мог найти самый короткий путь к тому, чтобы познать Бога, не позабыв своей выгоды. Добрый бенедиктинец, воспитанный в Санкт-Галленском аббатстве, несколько лет назад паломником он пришел в Вайссенкройц да там и остался, свалившись со страшной лихорадкой и ставший на ноги лишь усилиями брата Ансельма. Тогда же он и решил, что устав цистерцианцев тому способствовал, а посему он-то и есть самый угодный Господу. Однако долго находиться в обители оказалось выше его сил, и скоро он попросился служить Всевышнему там, куда направит его брат Ансельм. Тот лишь покачал головой и сказал:

— Что ж, брат Ницетас, ступай в Фенеллу — туда отныне ведут все дороги с тех пор, как исчез несчастный и дорогой нашему сердцу брат Паулюс.

Так Ницетас и очутился впервые в Трезмонском замке. И в первый же день своего пребывания в королевстве венчал короля и королеву. Он искренно полагал эту миссию очень почетной и надеялся на поощрение. Однако комната, которую сперва ему предложили, была тесна. Потребовал другую — и та, что была им получена, оказалась не многим лучше. После он подметил, что кухарка — не отдавала ему лучших кусков. А ведь брат Ницетас лишь ради ее стряпни готов был нарушить пост, что было с его стороны великой жертвой. Кухарка же была непреклонна — война меж ними разразилась нешуточная. Зато брату Ницетасу удалось избежать греха чревоугодия.

Но последней каплей, переполнившей чашу его терпения, стало то, что ни король, ни королева не желали посещать службы. Объявив меж слуг, что королева бесноватая, он отправился назад, в родной Санкт-Галлен, так и не найдя Бога среди трезмонцев, но прихватив с собой чудесную праздничную рясу отца Паулюса, не иначе безвинно погибшего где-то в Святой земле, как грустно вздыхала старая и злая кухарка, проливавшая слезу по одному только цистерцианцу. Ну и еще по маркизу де Конфьяну. И по мяснику Шарлю. На короля заглядываться кухарка не решалась. А с Ницетасом у них была война.

Итак, решив, что праздничная сутана цистерцианцу отныне без надобности, святой брат отбыл восвояси. Остановившись на постоялом дворе «Ржавая подкова», он проводил ночь в добрых увеселениях, не слишком претивших заповедям Господним, когда подошла к нему прекрасная, как сама Дева Мария, девушка.

— Не желает ли чего святой брат? — спросила она с улыбкой, покуда он изучал рыжеватые кудряшки ее волос, которые двоились и троились пред его не вполне ясным взором. — Еще прекрасного вина из наших погребов? Или козьего сыра из Жуайеза? Или может быть ласки и нежности юной Аделины?

Ночь они провели в молитве. Поскольку на большее святой брат был уже не способен. А перед рассветом явилась ему сама Дева Мария, указавшая, наконец, путь.

— Ну и пьянь же вы, святой брат! — объявила она голосом Аделины. — Что толку от вашего красивого тела, коли вы им и пошевелить не можете? Езжайте в свой Васин… Васан… кройц свой, как проспитесь. Не умеете грешить — так и нечего пробовать.

И понял в тот момент брат Ницетас — было ему видение. И с тех самых пор стал вести благочестивую жизнь, вернувшись в лоно цистерцианского ордена да к брату Ансельму под крыло. В Вайссенкройце после его рассказа о явлении Девы Марии, в котором многое было опущено, но многое и приукрашено, к нему стали относиться с большим почтением. А сам он мечтал о канонизации, когда Богу станет угодно прибрать его к рукам.

И лишь одно не давало покоя брату Ницетасу — взятая у брата Паулюса праздничная сутана. Совесть мучила его еженощно, являясь кошмарами в виде покойного монаха, которого он даже не знал. И однажды после страшного сна, в котором брат Паулюс тянул к нему свои руки и грозил Геенной огненной, попросился у брата Ансельма посетить Трезмонский замок, чтобы провести там Рождественское богослужение.

Получив благословение у своего почтенного наставника, он отправился в Трезмон.

И первым делом явился пред очи суровой, но с утра подозрительно довольной кухарке Барбаре.

— У нас свой монах теперь есть! — миролюбиво объявила она. — Радость великая! Брат Паулюс вернулся! И после Рождества он и обвенчает меня и любезного моего Шарля! Коли будет твоя милость вернуть сутану!

Радостно покивав, брат Ницетас бросился в комнату брата Паулюса, чтобы обрадовать того да попросить прощения за доставленные неудобства. И, едва войдя в комнату, он, хватаясь за сердце, возопил:

— Срам-то какой!

Яркое сентябрьское солнце слепило его глаза. Но он был счастлив, просто охренительно счастлив. Он стоял посреди своего виноградника, в котором было уже несколько десятков лоз, и они, милостью Господа, и в этом году дадут ему богатый урожай.

Паулюс подошел к ближайшей лозе и взял в руки упругую янтарно-зеленую гроздь. Внутри каждой ягодки светило свое солнце, которое также слепило его глаза.

— Посмотри, — сказал он Лиз. — Правда, она совершенство? — аккуратно срезав гроздь и оторвав ягодку, он поднес ее к губам девушки. — Как и ты!

И уже представил, что после поцелует эти манящие губы, как рядом с ними оказался монах в облачении брата-цистерцианца и зычно гаркнул:

— Срам-то какой!

Паулюс открыл глаза и шальным взглядом посмотрел на незваного визитера, который стоял у кровати, осеняя своим крестом спящую под боком Лиз. На животе у нее лежал младенец и, не отрывая своих глазищ, разглядывал пряжку на ее платье.

«Он вообще когда-нибудь спит?» — мелькнула в голове святого брата мысль, полная мрачной безнадеги.

— Господи, прости его, грешника! — продолжал верещать святой брат, вращая глазами, будто прямо пред ними раскрыты двери в ад.

А тем временем Лиз с трудом разлепила веки и растерянно посмотрела на монаха. Сначала на незнакомого, потом на любимого.

— Ты мне сейчас ребенка напугаешь! — воинственно крикнула она незнакомцу, прижимая к себе Его Светлость, устроившего им с Паулюсом очередную веселую ночь.

Паулюс устало потер глаза, упрямо закрывающиеся для продолжения сна, несмотря на вопли богобоязненного монаха. Затем спустил ноги на пол и сел на кровати.

— Ты кто такой, святой брат, и что делаешь в моей комнате? — спросил он, широко зевая.

— Брат Ницетас, подлинный цистерцианец, не то что ты, нечестивец и прелюбодей!

— Чего? — протянула опешившая Лиз. — Это кто тут еще прелюбодей?

— Это кто тут еще прелюбодей? — эхом отозвался Паулюс и медленно почесал затылок. — А вот ты, брат Ницетас, самый обыкновенный жулик. Спер мою праздничную сутану и думаешь, тебе простится только потому, что ты подлинный цистерцианец?

— Что? — в свою очередь опешил монах. — Что я, греховодник ты этакий, сделал? Сутану твою я одолжил всего лишь и привез, как только прослышал, что ты вернулся из Святой земли! И что видят мои глаза! Любимец брата Ансельма, этого божьего человека, ты взял в свое ложе, подле которого дозволено в молитве перебирать четки, эту блудницу да обзавелся бастардом!

— Va te faire foutre, fils de pute! — вставила свое веское слово Лиз. — Я привидение!

— Она привидение, — Паулюс снова повторил вслед за Лиз. — И ребенка не оскорбляй!