У Митрия Головкина нижняя губа затряслась. Вот тебе и Акишка Грачев! И за какие такие заслуги наделен такой страховидной грамотой?

— Ты это… Акинфий, какое-такое важное государево дело должон свершить?

Голос Головкина стал примирительным.

Акинфий высыпал из котомки десять клубней.

— Что эко-то?

— Заморский овощ. Картофель. Посажу вместо репы. Каждый плод должен дать до десятка новых клубней. Ближе к осени соберу бадью. Более крупные плоды пущу на еду, а что помельче, опять посажу вместо репы. Так и буду множить, покуда не займу сей картошкой часть огорода. Тут и ячменя, и гречи поубавлю, а коль дело пойдет, то и вместо ржи посею. Рожь-то в худые годы и вовсе родит сам-один, кот наплакал.

Холопы, выслушав Акишку, рты разинули, а Митрий Головкин, забыв о грозной грамоте, покрутил по виску узловатым пальцем.

— Да ты что, милок, умом тронулся? Где это видано, чтобы замест репы и хлеба заморскую дрянь в землю совали?! Да то пагуба всему государству Московскому! Хочешь, чтоб весь народ вымер? Да твоя куртошка — вторая черная смерть! Не вздумай землю мордовать! Не позволю!

Спокойно выслушав Головкина, Акинфий собрал клубни в котомку и невозмутимо молвил:

— Выходит, не позволишь Митрий Фомич? Ты — приказчик, а посему тебе видней, а мне к князю Шереметеву в Тайную канцелярию ехать. Будь здоров! Пойду в волонтерский мундир облачусь.

— Погодь, погодь, Акинфий, — опамятовался Головкин, вприпрыжку догоняя высоченного, спорого на ногу Акинфия. — Дело-то необычное, вот и полезли в башку всякие дурные мысли… Ты, это, Акинфий, сажай свою заморскую замухрень. Царю-то батюшке видней. Мы-то, пустоголовые, всё по старинушке разумеем, а ко всяким новинам как черт ладана чураемся. Управляй свое дело, Акинфий. Помех чинить не буду, а коль в чем нужда приспичит, завсегда помогу.

Слух о неведомом заморском овоще всколыхнул весь Ростовский уезд. Как-то в огород Акинфия нагрянул сам воевода (Митрий Головкин, разумеется, уведомил градоначальника о «грозной» грамоте, а посему Семен Туренин, на два года поставленный в ростовские воеводы, был с Акинфием снисходительно-почтителен.

— Ну, и где твой иноземный овощ, волонтер?

— Пока в земле силу набирает, воевода.

— И долго ждать?

— Почитай, к августу.

— И не диво. На Руси всё к августу поспевает. Как плод будет готов, привези мне на смотрины. Всем приказным и городовым людям покажу сие диковинное творенье, кое создано по высочайшему указу.

— Привезу, воевода.

Градоначальник уехал, но огород Акинфия превратился в своеобразную смотрильню. Не было дня, чтобы кто-то из мужиков не перевесил свою бороду через невысокий деревянный тын, который специально возвел Акинфий от любопытных взглядов. Как собаки надоели! Надо другие овощи сеять да сажать, а зевак не перечесть, так и зыркают своими глазищами в огород. Другие же, наиболее назойливые, повиснув червяками на заборе, с «антиресом» вопрошают:

— А скажи, Акинфий, куртошка твоя слаще репы будет?

— Слаще меду.

— Вона… А размером с голову?

— Да уж поболе твоей.

— Вона… В горшок, значит, не влезет?

— Отстань, ради Христа, а то дубинкой запущу!

Дубинка с аршин и впрямь торчала за мочальной опояской Акинфия, ибо, порой его так доставали всевозможные зеваки, что он и впрямь запускал ее в сторону соглядников, правда целил не в головы, а в забор, но и этого было достаточно, чтобы зеваки на какое-то время не лезли со своими вопросами к «куртофельному» знатоку.

Князь Борис Шереметев с прохладцей отнесся к намерению царя сделать картофель одной из важнейших сельскохозяйственных культур России, но когда в Тайную канцелярию стали поступать сведения о возмущении посадских людей и крестьян из-за острой нехватки хлеба, отношение его к заморскому овощу в корне поменялось: государь Петр весьма дальновиден, размножение картофеля на Руси избавит народ от голода и бунтов, кои могут изрядно помешать грандиозным реформам Петра.

Направляя Акинфия в Сулость, князь Шереметев, член Тайной государевой канцелярии, человек влиятельный и очень богатый, молвил волонтеру:

— Нутром чую, мужик ты не праздный и не вороватый, государю предан, а посему быть тебе в Ростовском уезде три года. Допрежь в Сулости картофель разведи, опосля же по другим селам уезда. Коль толк налицо будет виден, положит тебе государь офицерский чин, типа картофельного исправника с командой младших чинов, и станешь, Акинфий Грачев, навроде картофельного головы всего Ростовского уезда. Пока же, опричь государева жалованья, накину тебе десять рублей на обзаведение, дабы не бедствовал.

— Премного благодарен, князь. На такое жалованье грех жаловаться.

— Это на твою семью, волонтер. Мужик ты молодой, видный, бобылем негоже с хозяйством управляться. Подбери себе девку, да не из тех, что лицом пригожа, а в делах — через пень в колоду. Упаси Бог такую! Чтоб в руках все горело, и на женскую утеху была горазда. Пятерых чад тебе заказываю. Девки — не в счет, никчемные пустышки. Не менее трех сыновей. Ибо один сын — не сын, два сына — полсына, три сына — сын. Взрасти доброе племя огородников, вот тогда и жизнь твоя станет не напрасной. Глядишь, не сам, так чада твои на всю Россию прославятся. Крепко уразумел мои слова, Акинфий?

— Крепко, князь.

Слова Шереметева и впрямь надолго засели в голове Акинфия, особенно о суженой. Ладящую девку сыскать — не кобылу вожжой хлестнуть. Тут изрядно надо головой пораскинуть. Но, прежде всего, надо привести в порядок дом: печь переложить (дымит изо всех щелей), три нижних полусгнивших венца сменить, прирубить летнюю комнату-повалушу, поправить крышу двора, изготовить стойла для лошади и коровы… Одному ему ничего бы и не понадобилось, а коль появится семья, то надо ее не в какую-то хибару заводить, а в крепкий основательный дом.

К топору Акинфию не привыкать: крестьянский сын, но когда он прикинул, что работы хватит до самого Покрова, то решил обратиться к мужикам за «помочью».

Село Сулость само по себе не малое, но за последние годы на мужиков изрядно поредело. Не выдержал мужик: непомерная барщина и непосильные государевы налоги довели его до крайней меры — бежали на Дон, с которого выдачи нет, в глухие леса за Волгу, а некоторые даже пытали найти счастье за Каменным поясом. И все же «помочь» Акинфий собрал: безденежье толкало мужиков на любую работу.

В один из воскресных дней надумал Акинфий вновь навестить свою мать, что прижилась у родной сестры в Белогостицах. Первая встреча была скоротечной: ибо богомольная мать собиралась в Георгиевский храм, что украшал Белогостицы со времен князя Ярослава Мудрого, поэтому о многом поговорить не удалось, да и хозяин избы не был расположен к разговору: чего толковать с голью перекатной, кой явился в затрапезной одежонке. Никак, пожрать пришел, а жрать у самого, как у церковной крысы.

Епифан Суханов, конечно, прибеднялся, не таким уж сирым мужиком он выглядел, приторговывая в Ростове чесноком и луком, да и у приказчика Митрия Головкина был на хорошем счету, ибо тот через Епифана продавал краденый лес.

В настоящий приезд Епифан был более приветливым, ибо явился Акинфий в своем добротном волонтерском мундире, с круглой отличительной медной бляхой на шапке, изображавшей Георгия Победоносца на коне, поражающего копьем злого Змия.

Свой парадный мундир Акинфий одевал в исключительных случаях: после Белогостиц ему предстоял выезд в Ростов Великий, где он помышлял зайти в Приказную избу, дабы ему разрешили беспошлинный лов на озере Неро.

А пока, поздоровавшись с Епифаном и его женой Пестимеей, Акинфий уединился с матерью в горнице, что не понравилось хозяину избы, но пришлось смолчать, ибо на Акинфия ныне не спустишь собаку: государев служилый человек, наделенный особой грамотой.

Акинфий всмотрелся в лицо матери и покачал головой.

— Вижу, не сладко тебе живется у сестры, матушка. В глазах — печаль, да и на лицо осунулась. Никак, худо тебе у Пестимеи.