— Локтями, локтями, Тюхин, поэнергичнее! И следите… м-ме… за дыханием: носом вды-хаим, ротом выды — и тоже — хаим, Финкельштейн вы мой невозможный!.. Айн-цвей, айн-цвей, айн-цвей-дрей!..

Я застыл, точно гвоздь, по которому тюкнули кувалдой!

Из окна офицерского кафе на втором этаже, обмахиваясь шляпой, выглядывал субъект, который в том моем вчерашнем казарменном кошмаре отпихнул плечиком недостоверного Иосифа Виссарионовича и, гаденько хохотнув, обрадовал: «Слушайте вы его больше, солнышко вы мое… м-ме… ненаглядное! Ни рук, ни народов, ни самого… м-ме… мира, Тюхин, — вашего, понятное дело — уже и на картах нет-с!» А когда я, обмирая от ужаса, задохнулся: «Что, во… война?!» — он, окурок слюнявый, скривил козлиную свою морду: «И-и, война!.. Да вы оптимист, батенька! Хуже, Тюхин, куда хуже: сущая гибель!»

Он был в черных, невзирая на темень, очках, в расстегнутом кителе без погон на голое тело, с бильярдным кием в одной руке, с фужером в другой.

— Ричард Иванович?! — оправясь от потрясения, воскликнул я. — А я думал, вас уже нету…

— Плохо, плохо же вы обо мне думаете! Кикс и два шара за борт, душа моя! И давайте наперед условимся: и для вас, и для всего этого зоопарка за колючей проволокой я… м-ме… Рихард Иоганнович!..

— Да уж не Зорге ли?! — ахнул я.

— Экий вы, Тюхин! Тьфу, тьфу на вас!.. Впрочем, что я… м-ме… говорю!.. Молодцом, друг мой: нет ничего святого! Так держать, стервец вы этакий!..

— Все мимикрируете?

— На ходу перестраиваюсь, голубчик, с учетом обстоятельств и реалий окружающей действительности… Ну, чего вы пялитесь на меня, как марксист на летающую… м-ме… тарелку? Давайте-ка поднимайтесь и живенько, живенько, как любил говаривать один наш с вами общий знакомый. Вы, Тюхин, кий в руках держать умеете?..

И этот юродивый еще спрашивал! Я вспорхнул по лестнице ни разу не коснувшись ступенек.

Слепец-провиденциалист стоял подле бильярда широко распростерши руки в стороны. Когда я приблизился, он картинно хлопнул фужер об пол и снял очки. Ну что ж, на этот раз глаза у него были самые обыкновенные, разве что — разные: один черный, а другого вообще не было, на его месте лиловел здоровенный, со знанием дела подвешенный фонарь, судя по изжелти, обрамлявшей его, давний. Ричард… прошу прощения, — Рихард Иоганнович был, как и я, сед, в бороденке под Мефистофеля, в кургузом кителечке без верхней пуговицы. На нем были галифе и синие спортивные тапки на босу ногу — правый с белым шнурком, левый, дырявый, — с коричневым.

— Вот он, вот он счастливый миг! — изображая безмерную радость вскричал профессиональный перерожденец. — Ах, дайте же, дайте я вас обниму и… м-ме… обчеломкаю!

Разумеется, я не дался.

— Слушайте, — прошептал я, — кончайте ваньку валять. Вы откуда здесь взялись?

— Вот тебе и на! Что значит — откуда? — все тем же козлячьим своим тенорочком взблеял Зоркий. — Оттуда же, геноссе, откуда и вы.

— А я откуда?

— Ай-ай-ай! Будто и не помните!..

— Да я башкой ударился, когда с дерева падал… Лодку, помню, отвязывали… Как в плену был, помню… Какие-то лимончики…

— А как Даздраперму Венедиктовну шлепнули, это вы… м-ме… забыли?

— Ей Богу!..

Рихард Иоганнович внимательно посмотрел на меня одним глазом.

— Экий вы… незлопамятный. Впрочем, может, оно и к лучшему: всякая чушь по ночам сниться не будет. — Он надел очки. — Так что давайте-ка, Тюхин, считать, что мы с вами, ну, скажем, с неба… м-ме… свалились.

— А что — и не с неба?!

— С неба, соколик вы мой, с неба, с самого что ни на есть поднебесья! Руки вот так вот раскинули, аки крылья, и — бац!.. — И тут он, гад, все-таки обнял меня. Мы крепко, по-братски, троекратно облобызались, после чего этот поганец сплюнул.

— Ай эм глюклих!.. Вундербар! — забормотал он, шмыгая носом. — А то ведь я опять того-с, Тюхин: незаслуженно претерпел, подвергся!..

— Хорошо били? — вытирая губы рукавом, поинтересовался я.

— Изверги, сущие изверги!.. А как пытали! Особенно этот ваш кучерявенький такой, цыганистый. Прямо с ножом к горлу: говори, говорит, парашютист, когда будет «приказ»!..

— Это Шпырной, Ромка…

— Да ведь как же не громко?! Аппаратик-то мой слуховой они у меня на предмет экспертизы реквизировали. Уж так кричал, так кричал!.. Не слышали? Жаль… Вы что предпочитаете — пирамидку или карамболь?

Как патриот русского бильярда я предпочел американку. Разбил Рихард Иоганнович из рук вон плохо, совершенно по-дилетантски, в лоб. Всякое видывал я на своем игроцком веку, но чтобы с первого же удара и пять подставок сразу!.. Кий мне достался, правда, не ахти себе — кривенький, да еще без нашлепки, ну да мы, Тюхины, и не такими палками на Шпалерной игрывали! И только это я, аккуратнейше намелившись, выцелил верняка, как дверь в бильярдную отворилась и на пороге возникла пухлявенькая с капризными, сердечком, губками брюнеточка в белом переднике, в кружевном чепце, с подносом в руках. Глаза у нее были заплаканные, припухшие, с поехавшей тушью. Сделав книксен, она сказала:

— Не желаете ли откушать нашего фирменного компотика с бромбахером?

Ричард… тьфу ты, черт!.. Рихард Иоганнович, не церемонясь, снял с подноса налитую всклень одинокую рюмку и, подмигнув мне, выпил залпом. Но вовсе не обида, не то, что мне по-хамски даже не предложили, заставило меня замереть в полусогнутом, с задранной левой ногой, состоянии. Этот, с хрипотцой, голос я узнал сразу же, без всяких там ушных спецаппаратиков с компьютерным анализатором! Я был готов отдать на отсечение ту самую руку, в которой держал кий, что это была она, моя случайная ночная гостья, темпераментная Виолетточка! Сердце мое билось, как рыба об лед: узнает или не узнает? А если узнает, что делать, точнее, куда бросаться: в обьятия, в ноги, в окно?..

К счастью, любительница скакать по казенным койкам не обратила на меня ни малейшего внимания. И лишь какой-то проблеск интереса мелькнул в ее малость косеньких, как у Митковой, глазах, когда этот негодяй с башкой в проплешинах — следы от погашенных об его темечко окурков — когда этот ирод рода человеческого, крякнув и передернувшись, представил меня:

— А это, лапочка, господин Тюхин — прыгун с высоты, снайпер-с, отличник… м-ме… половой и поэтической подготовки!..

Я готов был проткнуть его кием, как шпагой, но каким-то чудом сдержался и, стиснув зубы, врезал по шару, вложив в удар всю силу своего негодования! О!.. Вы не поверите: и свояк и чужой, перелетев через лузу, с грохотом запрыгали по паркету!

— Я же говорил вам: кикс и два шара за борт, — ухмыльнулся фальшивый немец. — Кий, говорите, дрянцо?..

И тут Рихард Иоганнович поменялся со мной киями и, практически не целясь, этак с треском, пижонскими клапштосами загнал шесть шаров кряду!..

Запахло разгромом, позорной «сухой», каковым образом я, Тюхин, в жизни не проигрывал, да еще при свидетелях.

— Ты, Виолетточка, ступай, — намеливая биток, задумчиво сказал этот новоявленный Толстоба*. — И не надо плакать: все образуется.

— Думаете… думаете, он выздоровеет?

— Петушком запоет!

Робко улыбнувшись, моя курочка — именно так она просила называть ее в минуты нежности — моя курочка, взмахнув подносом, выпорхнула. Я перевел дух.

— А что связи, Тюхин, все еще нет? — спросил Рихард Иоганнович и, взявши кий за спину, мастерски сыграл абриколем в угол.

Я был потрясен до глубины души. У меня задергалась щека, кольнуло сердце…

— Вы что-то спросили? — не сводя глаз с восьмого, последнего шара, как нарочно подкатившегося прямехонько к центральной лузе, пролепетал я.

— Мандула, спрашиваю, не прорезался?

Я поднял на него обреченный, ничего не понимающий взор,

— Ну бейте, чего же вы не бьете, — сглотнув комок, простонал я. — А лучше дуньте — он уже и ножки туда, в лузу, свесил…

Но Ричард Иванович, абсолютно нежизненный, неправдоподобный, как бы специально составленный из необъяснимостей и противоречий, мой Рихард Иоганнович и тут не подкачал.