— …я только провожу мать и вернусь. И останусь с тобой до самого конца. Вместе мы победим.

— Да, Гайи, так и будет, — тихо ответил Айсинар. И обнял, крепко прижал к себе мальчишку, сгребая пальцами его золотистые кудри.

Небо за окном уже просветлело, и первые лучи утреннего солнца озарили горизонт.

***

Лучи утреннего солнца озарили горизонт, и лагерь начал просыпаться, наполняясь звуками: сначала перекличка часовых, конское ржание, звон котлов и плеск воды у кухарей, потом возня и ленивые перебранки в палатках дружинников.

Кнезич Ярмил тоже не стал разлеживаться. Да и как тут разлежишься? Дощатая походная койка мягкостью перины не побалует. И то, что жесткая — не беда, к жесткому он привык, так для спины полезнее. Хуже, что узкая — не развернуться. Будто специально его, калеку, пытать: пришлось лежать всю ночь в одной позе согнувшись… на хороший глубокий сон и надеяться не стоило. То по нескольку дней в седле, то ночевки на голой земле под конским боком, а теперь еще это ложе страдания… Но если кто-то надеялся, что он не выдержит, заскулит и отползет, как побитый пес — он надеялся зря. Перетерпит, научится и привыкнет. А если в конце концов умрет — то и пусть. Все равно это лучше, чем быть заколотым за ненадобностью или заживо похороненным где-нибудь в дальнем остроге.

Ярмил сел в постели и принялся растирать покалеченную ногу. Медленно, очень медленно к мышцам начала возвращаться подвижность, но кости продолжали ныть как и прежде. Не получалось у него так, как у Озавира. Вроде все делал правильно, а не выходило…

Златокудрый чужестранец казался хлипким, умгары над такими посмеиваются, жалеют; и руки у него были нежные, тонкие, только палочку для письма да кисточку держать. Но когда этот «слабак» разминал его тело, Ярмил заливался слезами, едва сдерживался, чтобы не кричать в голос. Зато потом приходило блаженное тепло и истома, а следом — силы, гибкость, радость движения. Боль отступала ненадолго, но для того, кто всю жизнь терпит боль, и малая отсрочка как великое счастье, особенно если отсрочка эта с каждым разом увеличивалась. Ярмил в тайне уже начал надеяться, что когда-нибудь боль уйдет совсем, но… потом Озавир уехал, а после и вовсе пропал. А у самого Ярмила, понятное дело, так не получалось, да и не могло: он ведь не маг.

Златокудрый посланник, правда, тоже говорил, что не маг, и Ярмил на словах с ним соглашался, только в душе все равно знал правду.

Когда Ярмилу было лет десять, в его родном племени появился Черный Йенза, не просто колдун, а из самых настоящих, обученный в тиронском Сером замке, в знаменитом ордене Согласия! Йенза много чего умел. Мог и дождь в засуху сотворить, и без быка и лемеха вспахать землю. О разжигании огня или горячей водяной бане и упоминать не стоило. Но Ярмила лечить не взялся. Только глянул — и сразу приговорил: «Не хотели боги дать тебе здоровое тело, мальчик. А против богов и маг бессилен».

А орбинский посланник никакими богами отговариваться не стал — взял и помог. И что бы это могло еще быть, если не магия? Ярмил так и спросил, прямо. А тот на смех поднял:

— Раз так хочешь, пусть будет магия. Только магии самая малая капля. Остальное — наука и ремесло, а науку с ремеслом любой может освоить, стоит только захотеть.

Ярмил сразу согласился:

— Я хочу, учи.

И началось обучение. Сначала буквы и цифры, слова, знаки речи и знаки счета. Потом небольшие книжки и простые задачи. А в перерывах Озавир рассказывал, чем и как можно облегчить его боли. Потом Ярмил спросил о других лекарствах, посланник рассказал и это: о разных веществах, которые помогают победить болезни, о том, что некоторые из них добывают как камни, другие берут из растений и животных. А самые сильнодействующие нужно готовить специально, для каждой хвори по-разному. И даже показал, как делать некоторые. Делал, и объяснял:

— Разные вещества, соединившись, меняют свойства. И какие свойства они обретут, зависит от количества первоначальных составляющих и от условий, в которых ты готовишь. И еще запомни: то, что в малых дозах лекарство, в больших — всегда яд.

— Ты, наверное, целитель, — решил тогда Ярмил, — раз так много об этом знаешь.

А он опять только посмеялся:

— Что ты! Об этом я знаю очень мало. Только то, что каждый орбинский мальчишка изучает в семинарии.

Ярмил тогда долго думал, что же за место такое — этот Орбин, если там каждого мальчишку учат стольким премудростям? Он полюбил этот город, даже не увидев, не узнав его, заранее. И решил, что обязательно там побывает, чего бы это ни стоило.

Но орбинцы схватили и казнили Озавира как изменника…

Златокудрый посланник был единственным человеком в жизни Ярмила, который не жалел его и не презирал, а слушал, стремился понять; уважал его ум и характер и, несмотря на немощное тело, верил, что однажды Ярмил не из вежливости, а по заслугам будет именоваться славным и великим. Сам Ярмил, конечно, не был простофилей — понимал, что Озавиру выгодно посадить на трон Умгарии друга своей страны, а не врага и завоевателя… ну и пусть! Он был согласен: тот, кто поможет избавиться от боли и прожить долгую, деятельную жизнь, и есть самый настоящий друг.

Только вот в Орбине дружбу с кнезичем посчитали предательством… отчего? Почему? Ярмил долго думал, но понять так и не смог. И дал себе зарок, что однажды спросит. Сам доберется до главных златокудрых вождей… как бы они там не назывались, и потребует ответа: за что казнили Озавира? И почему война и кровь просвещенным мудрецам показались желаннее мира и дружбы?

Но Озавир все-таки сдержал слово: когда уехал — прислал книги, много книг, целых два десятка. И Ярмил учился. Было трудно, потому что читал он еще плохо и многого сразу не понимал, но старания принесли свои плоды. Теперь умгарский кнезич не только бегло читал по-орбински, но и освоил арифметику, азы естественных наук и даже научился составлять карты. Потому-то кнез Вадан и пожелал наконец видеть на военном совете своего старшего сына.

Закончив с ногой, Ярмил принялся разминать спину: водить плечами и плавно скручиваться то в одну сторону, то в другую… Необходимых для лечения движений было много, и проделывать их следовало правильно, многократно повторяя, но за все время тут, в походном лагере, ему это еще ни разу не удалось. Вот и теперь он едва начал, а с улицы уже полог тянут:

— Кнезич Ярмил! Подводы подошли. Старшина принять просит…

Пришлось бросить разминку на середине, спешно одеваться и идти. За снабжение армии фуражом и провизией отвечал он. Молодой дружинник, который принес весть о прибытии купцов, почтительно засеменил рядом, приноравливаясь к неширокому сбивчивому шагу калеки. Но ни торопить, ни обгонять не посмел: теперь в армии старшего сына кнеза Вадана уважали.

А три месяца назад, когда он только появился в расположении войск, об уважении и мечтать не приходилось: новобранцы в голос не смеялись — и то ладно. Присмирели, когда он оказался единственным, кто смог разобраться в захваченных у врага документах. Все по полочкам разложил: и к какой местности относятся карты, и какими знаками отмечены военные укрепления, а какими — мирные города и деревни. И даже число вражеских бойцов посчитал по продовольственным спискам. Но тогда только удивились, остерегаться начали, а по-настоящему зауважали, когда подошел первый обоз с зерном.

Кули, сложенные в подводах, Ярмилу сразу не понравились, да и купец, что обоз привел, тоже: красивый парень, высокий, плечистый, а глаза масленые, не по стати приветливые. Лживые. Поэтому, когда старшина уже дал отмашку сгружать, Ярмил приказал остановиться. Старшиной был дюжий дядька, заслуженный ветеран, недаром поставленный своим кнезом начальствовать в лагере, самоуправство мальчишки-калеки его возмутило. Но, видно, он вовремя вспомнил, что мальчишка — сын самого Вадана Булатного. Нелюбимый, говорят, но кто знает?.. Ярмил все эти сомнения по лицу старого вояки прочел как по открытой книге, и понял: если сейчас ошибется, потом не оправдается. Все же повторил: