— Что у тебя там? — спросила Степанида, заметив, что Коля вдруг заерзал и, забыв о чае, схватился за карман, словно боялся выронить что-то очень ценное.

Сын молчал, но по его лицу Степанида видела, что он что-то скрывает от нее. Помявшись, Коля вытащил руку из кармана и сказал, как бы успокаивая мать:

— Да он без пули.

— Господи! Патрон! Где ты его взял?

— В овраге у ручья.

В овраге у ручья разведчики Харьюлы и нарвались на засаду. «Может быть, именно этой пулей, гильзу от которой нашел Коля, был убит человек?» — мелькнуло у Степаниды.

— А Оппо нашел с пулей, — продолжал Коля и тут же сообщил с заговорщицким видом: — Если руочи опять придут, то мы…

— Ну-ка, пошел спать, — прервала его мать. — Себя поубиваете, тоже вояки нашлись.

Коля сунул патрон в карман и быстро шмыгнул под одеяло. Он даже штанишки не снял, опасаясь, что мать возьмет из кармана патрон и выбросит его. Через минуту из-под одеяла уже слышалось ровное спокойное дыхание.

Степанида перекрестилась и тоже легла рядом с сыном. Она долго не могла заснуть. Думала о своей вдовьей доле, о покойном муже… Отдавшись воспоминаниям, она погрузилась в сладостную дремоту, в какое-то забытье. Ей не хотелось прерывать его, хотя она ясно слышала, как кто-то с грохотом прошел через сени и распахнул дверь в избу.

— Кажется, здесь все спят, — произнес мужской голос по-фински.

Степанида открыла глаза и, приподняв голову, посмотрела на вошедшего. Это был Харьюла.

— Тише ты, Кольку разбудишь.

Харьюла тихо прошел через избу, осторожно прислонил винтовку к лавке и сел.

Степанида не стала спрашивать, откуда Харьюла пришел в столь поздний час. Какое ей дело до того, где он был, да и не положено бабам интересоваться мужскими делами. Не стала она также спрашивать Харьюлу, хочет ли он есть. Человека с дороги положено накормить без всяких расспросов.

— Самовар еще не остыл, — сказала Степанида. — Мы с Колей только что отужинали.

Харьюла открыл свой тощий вещевой мешок, в котором помещалось все его добро — связанные еще матерью шерстяные носки с заштопанными пятками, пара фланелевого белья да несколько ржаных сухарей.

— Хлеб на столе, — сказала Степанида, не поднимаясь с постели.

Харьюла вернулся из разведки голодным. В Войярви, правда, в одном из домов им дали молока, и они немного подкрепились, но обратный путь был очень трудным, лыжи шли плохо и они так проголодались, что живот сводило. Недолго думая, Харьюла придвинулся к столу, который, как ему показалось, был умышленно оставлен после ужина не убранным.

Степанида лежала на боку, рассматривая из-под полузакрытых век своего гостя. Лицо у Харьюлы совсем моложавое, плечи немного узковатые для его роста, и он сидел к тому же сгорбившись. Выглядел он так, словно только что пришел из бани — весь потный, красный, мокрые волосы слиплись на затылке. Видно, что устал очень. Степанида встала и начала стелить на полу постель. Харьюла ел, уголком глаза наблюдая за хозяйкой. Ему вспомнились слова, брошенные в адрес Степаниды той пожилой женщиной. «Может, вдова в самом деле…» — мелькнуло у него.

— Смотрю я на вас, ребятушки, и жалко мне вас, — проговорила Степанида. Приготовив постель, она легла опять в кровать рядом с сыном.

Харьюла тоже лег на приготовленную ему постель. Но заснуть сразу не удалось. В голову лезли всякие мысли. Потом он стал думать о своей невесте, которая осталась в Финляндии. Сколько раз провожал Хилью из рабочего дома до калитки… Да, только до калитки. Дальше она его не пускала. Где теперь Хилья? Наверно, на фронте… И жива ли она еще? С кровати донесся вздох Степаниды, и мысли Харьюлы приняли иное направление. Не спит хозяюшка. Все ворочается, полежит-полежит и опять начинает крутиться. Видно, тоже всякие мысли не дают ей покоя. Приподнявшись на локтях, Харьюла тихо спросил:

— Не спится?

Степанида не отвечала. Она лежала на спине, уставясь в темный потолок. Но услышав, что гость поднялся с постели, она бросила в темноту:

— Чай получил, и хватит.

Харьюла опустился на постель и усмехнулся. У него было такое ощущение, словно его вдруг хлестнули по лицу березовым прутом. Такой откровенности он не ожидал. Эта прямота даже восхитила его. Сказала, как отрезала… «Ну, нет так нет», — сказал он себе и повернулся спиной к кровати. Тридцать верст, пройденных на лыжах до Войярви, да тридцать верст обратно, теплый ужин и постель, наконец, сморили Харьюлу, и он заснул крепко, как набегавшийся мальчишка.

А Степаниду сон не брал. Она все ворочалась и вздыхала. О, господи! В конце-то концов, она ведь уже не девушка, которой надо свою честь блюсти. Степанида подняла голову и тут же, совладав с собой, повернулась к стене и прижала к себе сына: «Господи, прости меня грешную… Спи, сынок, спи, родненький…» Заснула она лишь под утро. Только задремала, как соседский петух загорланил под окном. Надо было вставать.

Степанида тихо оделась, поставила самовар и пошла доить корову. Когда она вернулась из хлева, Коля и Харьюла уже проснулись. Коля перебрался на постель гостя и с увлечением рассказывал, где он нашел патрон. Степанида принялась готовить завтрак.

В избу вошел сухонький мужичонка с редкой ярко-рыжей бородой.

— Что-то рановато, Онухрей, ты по гостям пошел, — удивленно заметила Степанида.

В селе Онухрея звали Пруссаком, потому что он сам и его многочисленная семья были все без исключения рыжими. Детей у него было с десяток, все мал мала меньше, и, конечно, с такой оравой Онухрей был чуть ли не самым бедным жителем Подужемья. Однако человек он был веселый, словоохотливый, и увидев Харьюлу, немедленно спросил с притворным удивлением и веселой лукавинкой в рыжих глазах:

— А у Степаниды, я вижу, никак сваты в доме?

— Пытался он ночью посвататься, да получил от ворот поворот, — ответила хозяйка, не поворачиваясь.

Ошарашенный Харьюла растерянно смотрел на Степаниду, склонившуюся над столом, и не мог даже слова вымолвить. Онухрей захихикал. А Степанида, как ни в чем не бывало, продолжала процеживать молоко.

Вдруг, словно что-то вспомнив, Онухрей стал серьезным.

— Да, Симанову вдову уже похоронили, — сообщил он, глядя на Харьюлу.

Однако не ради этого сообщения Онухрей с утра пораньше явился к Степаниде. Было у него и более важное дело. Белофинны, отступая, забрали у него лошадь. Кто-то посоветовал Онухрею пойти в сельсовет и потребовать, чтобы ему дали новую лошадь. В сельсовете, конечно, посмеялись и, в свою очередь, посоветовали сходить в Кемь и обратиться в ревком. Мол, там всем бедным выдают лошадей. Наивность Онухрея поразила Харьюлу. Он даже не мог в толк взять, серьезно все это он говорит или просто шутит. А Онухрей продолжал жаловаться: «Им-то хорошо смеяться. У них и лошади и прочего добра полно. А на чем я свою землицу буду пахать? На бабе своей, что ли? Кобыла-то моя совсем, захудалая. Не знаю, дошла хоть до Войярви». От красноармейцев Онухрей узнал, что Харьюла ночью вернулся из Войярви, и потому сразу же побежал узнавать, может быть, разведчики где-нибудь у дороги видели его лошадь.

Нет, лошади Онухрея Харьюла не видел. Белофиннов в Войярви они тоже не застали. Жители рассказывали, что, белофинны остановились было в деревне, чтобы напоить взмыленных лошадей, но никто не вынес им воды, и они помчались дальше, туда, откуда и пришли.

— А я и в Кемь пойду, — грозился Онухрей. — Мне пахать скоро. Снег-то с полей вот-вот сойдет…

Вдруг в избу вбежал усатый красноармеец.

— Хозяйка, куда сено разгрузить?

— Сено? — удивилась Степанида. — Какое сено?

— Хорошее сено, душистое. Из сеновала, что за горой, — пояснил усач. — Солдатка Степанида, это ты будешь?

— Ну я. — Степанида ничего не понимала. — А что?

— Да ничего страшного, молодуха. — И усач похлопал Степаниду по плечу. — Командир батальона велел… Под свою ответственность.

Усач рассказал, что Донов, встретив одного из членов комитета бедноты, договорился с ним относительно сена и приказал доставить его во двор Степаниды. Возле избы стоял воз сена.