— Из нее неплохие пьексы получатся, — сказал Хёкка-Хуотари, моя руки под рукомойником. — Надеюсь, не откажешь мне на подошвы?

В избу с какой-то странной ухмылкой вошел Крикку-Карппа. Возвращаясь с погоста, он видел, как Пулька-Поавила рушил ригу, и решил зайти и узнать, что стряслось с Поавилой.

— Видел я, как ты на риге трудился, — с усмешкой сказал он и, обнажив лысую голову, сел рядом с Поавилой у камелька. — Бревна-то не переломались? Небось гнилые уже…

— А зря ты… — Хуотари осуждающе смотрел на Поавилу. — Ни к чему все это. Когда две собаки дерутся из-за кости, она достается третьей.

Поавиле нечего было сказать в свое оправдание и он растерянно молчал. Потом, чтобы прекратить весь этот разговор о риге, спросил у Крикку-Карппы:

— А что там на погосте говорят о руочах?

— Да ходят слухи, будто всыпали им здорово где-то между Подужемьем и Кемью. Откуда-то с моря, из Соловецкого монастыря, что ли, стреляли из пушек.

— Значит, Теппана успел вовремя, — с довольным видом заметил Поавила. — Ну, а об учителе ничего не слыхал?

Судьба учителя тревожила всю деревню. Никто не знал, что с ним стало. Хилиппе, может быть, что-то и было известно, но он уехал по торговым делам в Каяни. Жена учителя ходила на погост. Вернулась она оттуда в слезах: Степана Николаевича там никто не видел. Карппа тоже ничего не слышал о нем.

— Кто знает, что они с ним сделали, — нахмурился Поавила. В избе наступила гнетущая тишина.

Все долго молчали. Наконец, Поавила нарушил молчание, попросив соседей помочь ему погрузить тушу лошади на сани.

— Надо отвезти куда-нибудь… Хоть на самих себе.

— Ну ты брось это. Ишь какой гордый! — сказал Хёкка-Хуотари. — Хуоти, наверно, еще у нас. Микки, сбегай скажи ему, чтобы запряг нашу Лийну и приехал сюда.

Солнце уже зашло, когда Поавила вернулся из леса, куда он отвез тушу своего мерина. Конину в Пирттиярви не ели даже в самые голодные годы. Хуоти отвел Лийну домой. Иро ждала его у ворот конюшни. Видимо, услышала звон колокольчика и побежала встречать…

Ночью Поавила долго не мог заснуть. Заметив, что Доариэ тоже не спит, он тихо сказал ей:

— А избу мы с Хуоти построим, что бы там ни было.

Доариэ вдруг схватила мужа за жилистую руку и прижалась лицом к его плечу.

— Ты плачешь? — повернулся к ней Поавила и стал утешать: — Брось. Будет у нас еще конь, если только бог здоровья даст.

— Тяжелая я, — с трудом выдавила Доариэ.

Поавила долгое время не мог сказать ни слова.

— Этого лишь не хватало, — наконец, буркнул он таким тоном, словно жена была виновата. — Хуоти уже взрослый.

— Только бы не родился с зубом во рту, — вздохнула Доариэ. Она вспомнила, как покойная свекровь рассказывала о рождении Поавилы: «Под Кемью я его родила. Мы с мужем моим ходили просить милостыню. Заморозки тогда большие были по всей Карелии, весь хлеб вымерз. И родился он с зубом… А кто появится на свет с зубом… да еще в дороге, тому век суждено горе мыкать». Доариэ искренне верила в эту примету, ведь ей самой суждено страдать и мучиться вместе с Поавилой до самой смерти. Хотя бы дети оказались счастливее.

Хуоти тоже не спал и слышал все. Ему было как-то неловко. «В такие-то годы…» И в то же время было жалко отца и мать. Ведь они сами переживают.

Поавила был просто убит признанием жены. Прежде, в молодые годы, когда жизнь еще шла как по накатанной лыжне, он только улыбался про себя, ожидая рождения очередного ребенка. Теперь ему было не до улыбок. Он был так расстроен, что даже толком работать не мог, хотя все время вроде был чем-то занят. Он вспоминал прошлое. В памяти вставали то ленсман, отобравший у него короб с товарами, то сухорукий сын Хёкки-Хуотари Олексей, утопившийся в озере, то магистр Канерва… Но свою часть риги он все же успел разобрать до возвращения Хилиппы из Каяни. Бревна он свез к месту строительства новой избы.

Хилиппа привез из Каяни почту для белофиннов, адресованную на Кемь. Вместе с ним приехали какой-то ученый, направленный финским литературным обществом изучать религиозные обряды карел, и представители компании «В. Гутцайт», прибывшие для ознакомления с лесными богатствами, которыми славились эти края, и сплавными реками, текущими с водораздела в сторону Финляндии.

В тот же вечер Хилиппа пришел к Пульке-Поавиле.

— Ты что, другого теперь и делать не умеешь, как только ломать? — начал он с порога, — Общинный амбар взломал, теперь нашу общую ригу порушил! Когда ты ума-разума наберешься, а?

Поавила молчал.

— И что я тебе сделал плохого? — уже спокойнее продолжал Хилиппа. — Когда тебе что нужно было, я всегда давал в долг. И семена, и соль… Да ты даже не знаешь, сколько добра я сделал тебе. Руочи-то собирались тебя… К-хе… Ну ладно… — он поперхнулся. — Не надо было тебе ломать ригу. Я бы тебе дал лошадь, чтобы бревна привезти из лесу. А им я сказал, что ты, конечно, человек со странностями, но честный. Если бы не я, они тебя бы арестовали. Тебе бы спасибо сказать мне, а не…

— Вон! — рявкнул Поавила не своим голосом, шаря дрожащей рукой под лавкой. — Вон, пока цел!

— Боже милосердный! — испугалась Доариэ и закрыла лицо руками.

Насто заплакала. Микки спрятался за голбец.

— Сумасшедший! — Хилиппа схватился за ручку двери. Его левое веко нервно задергалось. — Ну, погоди, вернутся финны. Они знают, кто у нас совет нищих создавал. Они уж как пить дать…

Поавила выхватил из-под лавки топор. Хилиппа успел выскочить из избы. Топор с такой силой ударился о дверь, что она распахнулась.

— Не плачь, — стал утешать Поавила перепугавшуюся дочь. — Ну, что ты?

Доариэ подняла топор и молча положила его на место.

— Половина риги наша, — тяжело дыша, сказал Поавила. — А со своим добром я могу делать все, что захочу. Вот.

Нахлобучив шапку, он вышел из избы.

После той ночи, когда Хуоти случайно подслушал разговор отца и матери, у него появилось какое-то новое чувство, придававшее ему силы и заставлявшее работать с утра до вечера словно за двоих. Он сделал санки, навозил на них на поля навоз, окорил часть бревен и начал их обтесывать. В одной рубашке, без рукавиц, Он усердно махал топором и не слышал, как подошел отец.

— Зря, пожалуй, стараешься, — услышал он голос отца.

Хуоти выпрямился и недоуменно уставился на него.

— Мне-то, наверное, уже не жить в новой избе, — вздохнул отец, думая об угрозе Хилиппы.

Хуоти опустил топор в ноздреватый мокрый снег рядом с бревном и внимательно посмотрел в потемневшее, изрезанное глубокими морщинами лицо отца.

— Как-нибудь прокормим мы… — начал он смущенно. Ему еще никогда не приходилось говорить с отцом о таких вещах.

— Ты о чем? — не понял отец.

— Пусть он появится на свет, раз уж так получилось, — уже яснее сказал Хуоти.

Теперь Поавила, в свою очередь, недоуменно уставился на сына, потом смешно оттопырил губы и медленно пошагал к дому.

На кладбищенской горе он остановился, увидев длинную вереницу саней, приближающихся к деревне со стороны погоста. Обоз ехал тихо и медленно, словно похоронная процессия. Не было слышно даже понукания. Поавила поспешил в избу и стал наблюдать из окна. На первых санях ехал сын купца Канервы. На некоторых санях везли что-то накрытое попонами.

Прибежал Микки и, захлебываясь, стал рассказывать:

— …а в санях — мертвые. Я сам видел…

Несколько саней завернули во двор Пульки-Поавилы, и в избу ввалились белофинны. Это были уже не те бравые и кичливые парни, что три недели назад прошли через деревню, направляясь к Кеми. Мрачные, промерзшие, раненые… Шепотом между собой ругают офицеров. Клянут соплеменников, которые встретили их отнюдь не радушно. Кое-кто вслух жалеет, что связался с этой авантюрой. Но у некоторых еще белеют на рукавах повязки «За Карелию». Кто-то успел сбегать к Хилиппе и принести оттуда газеты недельной давности и письма из Финляндии. Все жадно читали письма.

— Ребята, — оживился кто-то. Красных вышибли из Выборга. — Восемьдесят тысяч красных взято в плен…