— Финны… Белые… Где здесь Совет? Надо скорее сообщить. Завтра могут быть здесь.

— Пошли.

Серп луны вынырнул из-за туч, осветив заиндевевшую бороду Теппаны. Патрульный вел его к стоявшему поблизости домику, у которого одна половина была покрашена, а другая — нет.

— Ты видел их? — спросил он у Теппаны.

— Своими глазами. Гранаты у них такие, как у немцев.

Патрульный постучал в дверь. За дверью послышались шаги, потом сонный голос Кремнева спросил:

— Кто?

— Финны перешли границу, — торопливо сообщил патрульный.

Кремнев спросонья не сразу понял, что случилось. Он еще раз спросил, кто за дверью.

— Да это я… Кузовлев.

«Кузовлев? Ах, да, это тот самый рыжий парень из отряда железнодорожников, который вчера с Закисом ходил обыскивать гостиницу. Закис велел ему ночью патрулировать город», — вспомнил Кремнев, открывая дверь.

Вера зажгла лампу. Пантелеймон сидел на постели, выжидающе глядя на дверь.

— В субботу пришли… Из Финляндии… — войдя в дом, сбивчиво рассказывал Теппана. — Некоторые в немецкой форме… Четверо суток я шел… Из Пирттиярви…

— Да вы садитесь, — сказал Кремнев, заметив, что Теппана едва держится на ногах.

— …Провели собрание в деревне. Грозились, что возьмут Кемь и всех русских перевешают…

— Сколько их? — спросил Кремнев, торопливо одеваясь.

— Примерно триста…

— Триста… А где они сейчас, по-вашему?

— В Ухте. А, может, в Юшкозере, — сказал Теппана, чувствуя, как глаза его слипаются. — На лыжах идут. И на лошадях.

— В Ухте? — Кремнев задумался. — До Кеми двести верст… Если в каждой деревне будут проводить собрания, то здесь они будут дней через пять…

Кремнев еще что-то хотел спросить, но Теппана уже заснул, сидя на стуле. Он не слышал, как с него стянули обледеневшие пьексы, а его самого подняли на кровать.

— От самой границы шел. Четверо суток подряд на лыжах! — Кремнев с уважением смотрел на обветренное лицо Теппаны. — Это же подвиг!

— Значит, Маннергейм все-таки решил выполнить свою угрозу, — сказал Пантелеймон. — Финские красногвардейцы говорили, что он грозился завоевать Карелию.

Кремнев сел за стол и задумался. Не верить Теппане не было оснований. Надо что-то предпринимать, что-то делать. Но что? И кто будет делать? Алышевский ревком? Триста белогвардейцев… Грозятся перевешать всею русских… Сразу столько вопросов, один другого сложнее.

Кремнев вырвал лист из школьной тетради и стал что-то быстро писать, на нем. Потом протянул исписанный лист Машеву:

— Военная коллегия?! — удивился Пантелеймон, взглянув на подпись. — У нас же нет такого органа.

— Нет — так будет, — ответил Кремнев. — Верочка, иди сейчас же на станцию и отправь эту телеграмму в Петроград, Мурманск, Архангельск и Сороку…

Но Вера не успела уйти. В дверь вдруг постучали и появились два милиционера. Один из них молча подал Кремневу какую-то бумагу.

— …взять под стражу для производства следствия самовольных действий… Кремнева… — вслух прочитал Александр Алексеевич, — и Машева…

— Боже мой! — вскрикнула Вера, опускаясь на стул.

Но Кремнев оставался удивительно спокоен.

— …подпись: председатель Кемского революционного комитета Алышев… — Кремнев иронически усмехнулся и вернул ордер на арест милиционеру. — Это, наверно, недоразумение.

Милиционеры молчали.

— А вам известно, что белофинны у ворот города? — спросил Кремнев.

— Нам велено арестовать вас, — буркнул один из милиционеров.

Алышев набрал в ревком бывших земских чиновников. Формально они выполняли свои служебные обязанности, а на уме у них, конечно, было совсем другое. Эти милиционеры тоже были из тех людей, которые выполняют распоряжения не раздумывая.

— А вы знаете, кого вы собираетесь арестовывать?

На этот вопрос Кремнева милиционеры тоже не ответили.

— Он же раненый! — Кремнев показал на Пантелеймона.

— Нам приказано…

— Ну что ж, пойдем! — Пантелеймон встал с постели и начал одеваться.

— Не волнуйся, Верочка! — сказал, уходя, Кремнев дочери. — Сходи, куда я просил. Потом загляни к Фрицису Эдуардовичу.

Спокойствие отца передалось Вере. Проводив отца и Пантелеймона до крыльца, она вернулась в комнату. Почему-то в глаза ей бросился мирт, стоявший в горшке в углу комнаты. Вспомнилось, как однажды покойная мать сказала, что если мирт зацветет, значит, в дом скоро придет смерть. Но мирт не цвел… Вера осторожно накрыла одеялом Теппану, набросила на плечи серый пуховый платок матери и, заперев дверь на замок, поспешила на станцию.

Дежурная телеграфистка удивленно уставилась на свою сослуживицу, явившуюся на работу среди ночи задолго до смены. Вера прошла к аппарату и, достав из муфты листок с текстом телеграммы, начала торопливо выстукивать:

«…Петроград. Совет Народных Комиссаров. Финско-немецкая банда численностью триста человек перешла государственную границу районе деревни Пирттиярви тчк Полученным сведениям противник находится двухстах верстах города Кеми тчк Срочно просим выслать…»

— Ужас! — вырвалось у дежурной телеграфистки.

Отправив телеграммы в Архангельск, Мурманск и Сороку, Вера побежала искать барак, в котором жил Закис.

Тем временем начало рассветать. Тревожно звенели телеграфные провода. Со станции доносились протяжные гудки паровозов. Весь город был на ногах. Подобно лесному пожару, по городу разнеслась весть, принесенная Теппаной. Поползли слухи, один страшнее другого.

— Финны уже в Подужемье.

— Они уже заняли станцию… — Видимо, кто-то принял за белых финских красногвардейцев, разместившихся в одном из пристанционных бараков.

— Все большевики арестованы…

Уже утром в ревком пришел главный врач уездной больницы. Он был возмущен: ночью прямо с постели арестовали его пациента. Старый седой врач решил заявить протест против таких антигуманных действий властей и, добившись приема у Алышева, начал отчитывать председателя ревкома.

— Я считал вас порядочным человеком. Я принимал вас за человека образованного. Вы же асессор, Аввакум Севастьянович! Как вы могли допустить такое?

Алышев вжался еще глубже в обитое бархатом кресло.

— Я не позволю в городе никакого самоуправства, — бубнил он, оправдываясь. — Выборы покажут, кто останется в уезде у власти: те, кто творит произвол, или те, кто выступает за порядок и закон. Я социалист-революционер, мое мировоззрение…

— Ваши партийные распри меня не интересуют, — оборвал его врач. — Я врач, и во имя гуманности я требую немедленно освободить моего пациента… Постыдились бы, право… Враг угрожает городу, а вы арестовываете таких людей. Что вы делаете, товарищ социалист-революционер?

С улицы донесся какой-то шум, крики, хлопнул выстрел. «Уж не белофинны ли ворвались в город?» — мелькнуло у врача. Он подошел к окну и осторожно выглянул на улицу. Мимо ревкома пробежало несколько рабочих-железнодорожников с винтовками в руках. Они гнались за кем-то. Другая группа вооруженных железнодорожников свернула к уездной тюрьме. Снова прозвучал выстрел…

Алышев сидел, зажав уши руками.

— Кто это стреляет? — простонал он, задрожав, как осиновый лист на осеннем ветру. — Я не выношу стрельбы…

В коридоре раздался топот, и в кабинет ворвалось несколько железнодорожников с оружием в руках.

— Слава богу! — воскликнул врач, увидев Кремнева и Машева, вошедших вместе с Закисом в кабинет Алышева.

— Случилась ошибка… Досадное недоразумение, — пролепетал Алышев. — Я только что собирался распорядиться, чтобы вас освободили… Скажите, это правда, что финны уже в Подужемье?

Врач тем временем схватил Машева под локоть и что-то настоятельно доказывал ему.

— Гавриил Викторович, да я же почти поправился, — возражал Машев.

— Нет, голубчик, — не отставал врач. — В постель, немедленно в постель. — Увидев Веру, появившуюся в дверях кабинета, он позвал ее: — Верочка, золотце, будьте добры, вразумите его.

Общими усилиями врач и Верочка уговорили Пантелеймона отправиться домой. Вера повела его под руку. Гавриил Викторович шел рядом.