— А-вой-вой, что-то с ним случилось? — причитала она.

Доариэ была уже далеко за заливом, когда услышала какое-то шуршание.

— Сыночек! — вскрикнула она со слезами в голосе, разглядев сквозь снег Хуоти, шедшего ей навстречу на лыжах.

— Мама? — встревоженно отозвался Хуоти. Он никак не ожидал встретить мать здесь, в лесу, поздней ночью, да еще в такую метель.

— А лошадь где? — всполошилась мать.

— Я ее оставил под деревом, верстах в пяти отсюда, — спокойно ответил Хуоти, утирая пот с лица.

— Пала?

— Нет, просто устала, — успокоил Хуоти мать. — Завтра схожу за ней.

Пурга застала Хуоти, когда он уже возвращался с тяжелым возом сена. Дорогу, проложенную им утром, замело совершенно. На лесных озерах местами из-подо льда выступила вода. До дому было еще далеко, когда на одном озерке обледеневшие полозья провалились глубоко в мягкий снег. Хуоти прошел на лыжах к берегу, наломал молодых сосенок и подложил под полозья. Мерин дернул, но воз даже не шелохнулся.

— Но, Руско! — сердито крикнул Хуоти.

Воз покачнулся и медленно пополз вперед, но через несколько шагов сани опять застряли в липком снегу. Мерин остановился, тяжело поводя боками. Хуоти хлестнул вожжами. Руско только повернул голову и жалобно посмотрел на Хуоти.

— Мольбами воз не сдвинешь, — рявкнул Хуоти и так дернул вожжи, что голова мерина стукнулась о дугу.

Конь сделал отчаянный рывок, и оглобля с треском переломилась.

— Этого еще не хватало! — выругался Хуоти. Пришлось делать из березового ствола временную оглоблю. Кое-как Хуоти переехал через озеро, но выбраться с возом на берег не удалось. Хуоти подбадривал коня и по-хорошему и по-плохому, но усталый мерин не смог одолеть подъем. Он совершенно обессилел. Когда лошадь выбивается из сил, она не может сделать больше ни шагу. Старый мерин Пульки-Поавилы стоял, свесив нижнюю губу, и смотрел перед собой большими мутными глазами. Хуоти стало жалко коня, он выпряг его, привязал к передку саней, накрыл своим кафтаном, а сам пошел на лыжах домой.

…Мать шла на лыжах впереди, Хуоти скользил следом. «Бедная мама, — думал он. — Как она постарела за последнее время». Тут ему почему-то вспомнилось, как дядя Федя несся через порог на одном бревне.

— Мама, — окликнул он мать, когда они спустились на залив.

— Что, сынок? — остановилась она.

— А когда-нибудь жизнь станет лучше, — сказал Хуоти, словно утешая ее.

Мать с изумлением оглянулась на него. Даже палка вылетела у нее из руки.

— Дядя Федя так сказал, — добавил Хуоти, подавая матери палку.

Дома, готовя скудный ужин, Доариэ слышала, как сын рассказывал гостю:

— ….С Ливоёки… Там у нас покос. Туда пятнадцать верст…

Хуоти вел разговор как равный с равным. Он заметно повзрослел за последнее время.

Когда в Пирттиярви мужчин одного за другим позабирали на войну, во многих домах их заменили мальчишки-подростки. В обычных условиях они еще долго оставались бы мальчишками, но теперь, оказавшись старшими из мужчин в доме, кормильцами семей, они быстро возмужали и почувствовали себя взрослыми.

Хуоти продолжал неторопливо расспрашивать гостя, кто он, откуда и куда направляется.

— Я из-под Каяни, — рассказывал тот, сшивая порвавшееся в пути лыжное крепление. — Вот иду на строительство железной дороги.

Когда началось строительство Мурманской железной дороги, немало мужиков, да и баб из пограничных карельских деревень подалось туда на заработки. Из Пирттиярви ушла на Мурманку Палага, дочь Охво Нийкканайнена. Вскоре известие о строительстве дороги дошло до Финляндии, и оттуда тоже люди отправились на лыжах за многие сотни верст в Беломорье искать работу.

— Тяжело, видать, живется и у вас, — заметил Хуоти.

— Да, хвалиться нечем, — согласился гость. — У кого денег вдоволь и прочее богатство имеется, тот живет и горя не знает, а наш брат, у кого только вот это, — и он показал свои мозолистые руки кузнеца, — добывает свой кусок хлеба там, где есть работа.

Рано утром Хуоти отправился на лесное озеро, на берегу которого оставил коня и сено. Гость пошел с ним. Они повалили воз набок, сбили с полозьев лед, потом сгрузили с саней часть сена, так что отдохнувший за ночь мерин сумел вытащить воз на косогор. Дальше он шел довольно бодро. К тому же и погода установилась. Впрочем, Хуоти одному, без помощи этого финна, вряд ли удалось бы добраться с сеном до дома, потому что за ночь дорогу сильно замело.

В тот же день финн встал на лыжи и отправился в путь к Белому морю, где, судя по рассказам, работы должно было еще хватить надолго. Доариэ поблагодарила его за помощь, дала еды на дорогу и попросила:

— Будешь в Кеми — отнеси поклон Поавиле.

Поклоны Поавиле она посылала с каждым, кто направлялся в Кемь, только не доходили до него ее поклоны и приветы.

Хотя Хуоти и чувствовал себя взрослым, все-таки при случае он был не прочь поиграть с мальчишками. Зимой пирттиярвские ребята любили играть в голик — пинали ногами выброшенный голик, стараясь попасть им в кого-то из игравших. В эту субботу мальчишки собрались на утоптанном дворе Хёкки-Хуотари. Хуоти был «бабой».

— Чур, за круг не выбегать, — крикнул он, заметив, что кое-кто из ребят отбегает слишком далеко.

Обледеневший голик задел колено Ханнеса, но тот оказался «жилой» и выбежал из круга. В таком случае водивший имел право взять голик в руку и кинуть им в нарушителя правил игры. Хуоти бросил, но не попал. Ханнес побежал от него, Хуоти бросился догонять. Снегу было почти по пояс. Хуоти кинул голиком снова и опять промазал. Но он решил не сдаваться и продолжал преследовать Ханнеса. Так они пробежали с полверсты по глубоким сугробам. Лишь на заливе. Хуоти догнал Ханнеса и, ударив его голиком, крикнул:

— Баба!

— Я больше не играю, — сдался запыхавшийся Ханнес. — Пойдем на беседки.

И раньше, до войны, деревенские девчата сходились по субботам на посиделки. Еще чаще стали они устраивать беседки теперь, когда их любимые были на войне, а зимние вечера казались бесконечно долгими и скучными. Когда Хуоти вместе с другими парнями пришел в избу Срамппы-Самппы, где обычно собиралась молодежь, там уже было полно девушек. Одни из них молча вязали чулки, другие варежки, а некоторые сидели просто так.

Хуоти взял с воронца старое кантеле и стал бренчать на нем.

— Дай сюда, — прохрипел Срамппа-Самппа. — Это тебе не в колокол звонить, кхе-кхе…

Самппа умел играть на кантеле старинные народные мелодии. Видимо, и звонарем часовни он стал из любви к музыке. Даже теперь, в старости, он нередко брал в руки инструмент.

Хуоти подал старику кантеле.

тихо запел Самппа, перебирая струны.

Иро, уже не раз слышавшая эту песню, сразу ответила:

Приходили на посиделки и замужние женщины, носившие сороку. И сейчас среди девчат, также с вязаньем в руках, сидела жена учителя — дочь Самппы Анни, вышедшая замуж за учителя перед самой войной. Мужа ее тоже недавно взяли на войну, и с тех пор Анни стала чаще бывать в родительском доме.

— А кому же это Иро такие нарядные рукавицы вяжет? — спросила Анни, когда Самппа положил кантеле обратно на воронец.

В Пирттиярви был такой обычай — своему избраннику девушка вязала узорные рукавицы или шила кисет, украшенный разноцветными лоскутками. Сама Анни тоже в свое время подарила учителю рукавицы.

— Наверно, для Хуоти, — предположил Ханнес, примеряя связанную Иро рукавицу. Рукавица была в запястье просторная и двойной вязки.

Хуоти ничего не сказал. Иро покраснела и, вырвав у Ханнеса рукавицу, предложила сыграть в короля.