— Сам Иван? — спросил Хуоти, и глаза его расширились.
— А разве ты слышал что-нибудь о нем? — спросил Федор Никанорович, удивившись тому, что паренек так заинтересовался его рассказом.
— Слышал. Сантра-то из нашей деревни.
И Хуоти рассказал, что он слышал о беглом Иване и Сантре. Дядя Федя слушал, задумчиво поглаживая бородку.
— Так, так…
Потом он нахмурился и сказал о Туйю-Матти:
— Подлый доносчик лучшей участи не заслуживает, А вот у нас в Каргополе одного мужика утопили, так его жалко. Его тоже звали Иваном. Иван Болотников. Мужики поднялись на бунт, а Болотников стоял во главе их. Царские войска разгромили восставших, а Болотникова привезли в Каргополь и утопили…
— А кто его утопил? Свои деревенские? — тихо спросил Хуоти.
— Нет. Эксплуататоры, — ответил Федор Никанорович.
Хуоти впервые слышал это слово и не понял, что оно означает. В его родном языке такого слова не было.
— Но ничего, будет и на нашей улице праздник, — проговорил Федор Никанорович и подошел к лежавшей неподалеку груде бревен. Это были бревна, которые Хуоти с отцом свозил сюда прошлой зимой. Федор Никанорович стал внимательно разглядывать выбитые на них клейма. Весной при таянии снега с бревен сошли косые кресты, которые приказчик начертил, забраковав их. Теперь же на этих бревнах оказались выбитыми свежие клейма. Федор Никанорович подозвал Хуоти и показал ему на бревна, с которых исчезли кресты.
— Теперь ты понял, кто такие эксплуататоры? — спросил он.
— Приказчики, — ответил Хуоти, внимательно разглядывая концы бревен.
— Не только приказчики, но и все подрядчики, владельцы лесопилок, купцы… — стал объяснять Федор Никанорович.
— А вы что же это в рабочее время лясы точите? — вдруг раздался сердитый окрик.
Хуоти испуганно обернулся. Возле бревен стоял приказчик, поигрывая рябиновой тросточкой.
— Да вот разглядываем крестики на бревнах, — ответил Федор Никанорович, многозначительно взглянув на Молчанова.
Молчанов, конечно, понял, о каких бревнах идет речь, но почему-то не повысил даже голоса.
— Ты бы с мужиками поосторожней рассуждал насчет властей, — вкрадчиво заговорил он.
— Мужики вчера вечером решили требовать повышения расценок, — сказал Федор Никанорович, словно и не услышав слов Молчанова.
— Повышения расценок? — Молчанов побагровел. — А за что, собственно, я должен повысить расценки?
— А вот за эти кресты, — спокойно сказал Федор Никанорович, показывая на бревна, с которых исчезли отметки о браке.
— Но ведь не ты их валил и возил? А… а… — Молчанов замялся, посмотрел на Хуоти и, решив, видимо, что этот парнишка-карел по-русски не понимает, договорил: — а эти кореляки.
Хуоти молчал.
— Ты-то должен понимать. Я ж тебе русским языком говорю… — Молчанов повернулся к Федору Никаноровичу и, помолчав, добавил заискивающе: — Приходи вечерком в контору, потолкуем…
Но не тут-то было.
— Бревна эти хорошие, — продолжал Федор Никанорович. — Подрядчик за них получит не одну сотню барыша. Кое-что, наверно, перепадет и приказчику. Жаль, если такая прибыль пропадет…
— Эх! — Молчанов крякнул, ударил тросточкой по голенищу и пошел.
— А барыш-то пропадет, — крикнул вслед ему Федор Никанорович. — Мужики решили больше не скатывать бревна в реку, пока расценки не будут повышены.
Часть леса лежала в штабелях и могла остаться в этом году вообще несплавленной: в деревнях начинался сенокос, и многие из местных крестьян взяли расчет и разошлись по домам. Рабочих на сплаве осталось мало, а вода в реке изо дня в день убывала. Молчанову пришлось пойти на уступки. Вернувшись с погоста, куда он ездил посоветоваться с подрядчиком, он согласился несколько повысить расценки, и оставшиеся на берегу бревна были сброшены в реку.
Хвост сплава подошел к Куйттиярви лишь к середине лета.
Вместе с «хвостом» пришли к озеру и сплавщики с верховья Колханки, и Хуоти впервые увидел знаменитое Куйттиярви. Ему немало приходилось слышать о широких просторах этого озера, но он даже не представлял себе, что оно такое огромное. По сравнению с Пирттиярви — настоящее море.
Ох, жестокое ты, Куйтти.
Уж не черт ли тебя создал?
Утомил мои ты руки,
понатер мои ты пальцы,
мою спину не жалеешь… —
запел на плоту кто-то из сплавщиков. Видно, не впервые этому парню водить вручную такие плоты через тридцативерстную ширь озера к Энонсу.
Но прежде чем выйти с плотами в озеро, сплавщики по установившейся традиции ходили на погост, до которого от устья Колханки было рукой подать. Одни пошли туда за получкой, другие за водкой, третьи — просто так, поглядеть село. А посмотреть там было что, особенно после захолустного Пирттиярви. В селе были даже крашеные дома. Один из них, красного цвета, принадлежал, как сказали Хуоти, самому Заостровскому. Но Хуоти не пришлось долго рассматривать дома: он вдруг заметил, что в селе что-то случилось, потому что люди куда-то торопились, временами останавливались и о чем-то взволнованно переговаривались, кто-то охал и причитал, некоторые даже плакали. Все бежали к волостному правлению, и Хуоти тоже пошел туда.
На стене правления были вывешены два больших объявления, одно на желтой, другое — на голубой бумаге. Хуоти протиснулся в собравшуюся перед крыльцом толпу и вытянул шею:
«Мы, Николай Второй, самодержец Всероссийский, король Польский, великий князь Финляндский… Божьей милостью… — читал по слогам Хуоти. — Защити и оборони, господи, землю нашу и наш народ. Германские…»
Все молчали. Хуоти повернул голову и увидел, что рядом с ним стоит урядник — тот самый, который зимой приезжал со становым в Пирттиярви и арестовал отца. Хуоти быстро скрылся в толпе.
В тот же вечер они с Иво отправились домой.
Известие о войне было для жителей Пирттиярви полной неожиданностью. Может быть, где-то в большом мире и знали о приближении войны, а в такой глуши, каким было Пирттиярви, даже в голову никому не приходило, что может начаться война. Правда, появлялись кое-какие приметы, предвещавшие беду. Так, например, весной в амбарах появилось невиданное количество крыс, и старые люди предсказывали, что какое-то большое бедствие грозит народу. Но никто из них не мог точно сказать, что это за бедствие — то ли страшное поветрие, то ли опять голод, то ли какая другая беда. А о том, что это может быть кровопролитная война, никто даже не подумал. Только теперь, когда весть о войне дошла до деревни, все поняли, что́ предвещали крысы, и многие теперь рассуждали: «Я ведь говорил…»
Так же хвастался теперь и Хёкка-Хуотари, считавшийся знатоком всяких примет, когда вместе с Крикку-Карппой и Срамппой-Самппой пришел в мирскую избу, чтобы своими глазами увидеть царские указы об объявлении войны и о мобилизации. Сотский доставил их с погоста и прикрепил на стене избы Пульки-Поавилы между иконой и красным окном.
— Забыли бога люди, из-за того и война, — рассуждал Срамппа-Самппа. — А это кто? — спросил он, показывая дрожащей рукой на портрет, вывешенный тут же на стене над указами. — Уж не царь ли?
— Царь, — ответил Крикку-Карппа.
Срамппа-Самппа сощурил подслеповатые глаза и закашлял:-«кхе-кхе». На портрете, прикрепленном к стене вставленными в щели лучинками, был изображен Николай II. Сотский словно нарочно повесил его рядом с иконой, чтобы изгнать бесов дух из этой избы, хозяина которой он сам отвез зимой в Кемский острог.
— Вашему Иво тоже надо идти, — сказал Хёкка-Хуотари Доариэ.
Доариэ уголком платка утирала слезы. Иво был ее первенцем. Как она ждала его рождения двадцать один год назад! Она помнила, как он просился на свет, так беспокойно брыкался крошечными ножками у нее под сердцем, что даже Поавила чувствовал это своей ладонью. «Сын», — шепнул он и прижался к жене… Сына она и родила. Разрешилась она на покосе, и Иво сразу же жадно начал сосать грудь. Доариэ и сейчас еще ощущала в своих увядших грудях странное наслаждение от прикосновения влажных губ и беззубых десен новорожденного. Тогда она сразу же забыла о всех муках, испытанных ею при появлении ребенка на свет. А теперь… Иво собирался осенью сделать новую лодку, старая уже совсем прогнила, а вместо этого ему придется пойти на войну, на смерть. Неужели для этого она родила его, неужели для этого вырастила из него мужчину? Воевали бы цари между собой. Зачем невинным людям убивать друг друга? Хоть бы случилось что-нибудь такое, чтобы Иво не надо было идти на войну!