— Пойдем домой. Ты вся продрогла.

Когда они отошли от кладбища, Хуоти сказал тихо:

— Я тебя никогда не оставлю.

Наталия остановилась, посмотрела ему в глаза и прижалась лицом к его груди. Потом, подняв голову, спросила, улыбаясь сквозь слезы:

— Попалось что-нибудь?

— Тетерев и два рябчика.

— Хуоти! Уйдем в лес. Будем жить в лесу, — горячо заговорила девушка. — Где-нибудь на берегу озера построим избушку и будем в ней вдвоем. Хорошо?

— Ладно, — ответил Хуоти. — Только маме не рассказывай о капрале.

Ночью повалил снег. Утром снегу во дворе было почти по колено. Хуоти был доволен, что вовремя сходил за силками. А то остались бы они под снегом, только мыши за зиму изгрызли бы их.

Вскоре установился санный путь, и даже через большие озера уже можно было ездить напрямик. Новости стали быстрей доходить из деревни в деревню. Пока стояла распутица, в глухих деревушках, подобных Пирттиярви, почти ничего не знали, не ведали о том, что делается на свете. Как только открылся зимник, до деревни дошла удивительная новость: в Ухте создано свое правительство. Сначала в Пирттиярви не поверили, только посмеивались. Чего не выдумают! Правительство… Хм! Но пришлось поверить — вскоре в деревню пришла отпечатанная на машинке газета, орган Ухтинского временного правительства, «Карьялан миэс» № 1. Газета пришла Хилиппе Малахвиэнену. А потом Ханнес получил извещение, тоже напечатанное на машинке — его приглашали на открывшиеся в Ухте курсы, на которых карельским юношам и девушкам, стремящимся к знаниям, будут преподавать хозяйствоведение, бухгалтерский учет и каллиграфию. Хилиппа обрадовался. Теперь его парень станет ученым. Пусть едет. Зимой все равно делать нечего, пусть учится. Какие только предположения в деревне не строили, когда однажды морозным утром Хилиппа запряг коня в расписные сани и повез своего сына в Ухту.

Ухта — старинное карельское селение, издавна игравшее заметную роль в жизни своего северного края. С Ухтой связано немало примечательных событий, культурных и политических, имевших значение для всей Карелии.

Многие жители Ухты еще в первой половине прошлого века, если не раньше, занимались коробейничеством. И, видимо, именно этому промыслу они были обязаны своим прозвищем. Их называли «киччу». Киччу — это пареная репа, которая, остыв, чуть-чуть сморщится и примет такой вид, что другим словом и не назовешь, киччу и есть киччу. Когда-то ухтинские коробейники брали с собой в дорогу большое количество пареной репы. А может, ухтинцев стали звать «киччу» за то, что их коробейники имели обыкновение, проходя через деревни, наведываться на огороды за чужой репой.

— Эй, корзинки с киччу забыли, — кричали зубоскалы вслед им, когда они отплывали от берега.

Верстах в четырех от Пирттиярви они переходили через границу и, выйдя на другую сторону водораздела, садились в лодки, чтобы, пробыв неделю в дороге, пройдя через множество порогов, перетащив лодки волоком мимо самых бурных из них, наконец, добраться до города Каяни. Жителей в Каяни в те времена было всего несколько сот, пожалуй, не больше, чем в Ухте.

Случилось так, что однажды, когда коробейники-карелы добрались до Каяни, один из них, по имени Мийтрей, захворал. То ли простыл в пути, то ли какой другой недуг случился, только страшно начало жечь низ живота.

— Выпей — поможет, — посоветовали спутники.

Но вино не помогло.

— Сходи-ка ты к врачу, — стала уговаривать его хозяйка постоялого двора. — Чем так мучиться…

Пришлось-таки пойти.

Вернулся Мийтрей от врача, попросил у хозяйки горячей воды, налил в бутылку и стал той бутылкой тереть живот. Трет и удивляется. «Вот, говорит, и денег не взял, и ничего не взял. Спросил только, умею ли я сказки рассказывать, знаю ли песни. Обещал в Карелию приехать будущим летом. И гляди-ка ты, черт, а бутылка-то помогает. Легче стало».

— Наш Лённрот — хороший доктор, — стала хвалить хозяйка врача. — С народом держится запросто. А приехал к нам, слышь ты, потому что в Хельсинки не поладил с господами из университета…

Возможно, в таком объяснении и была доля правды, но все-таки главной причиной отъезда Лённрота из столицы явилось его стремление быть ближе к заповедникам народной поэзии. Но сбором фольклора не проживешь, и чтобы заработать на жизнь, Лённрот взял на себя обязанности окружного врача в Каяни. В этой должности ему приходилось бывать в самых глухих селениях округа. И где бы он ни бывал, по каким бы делам ни ездил, всюду он в первую очередь занимался изучением и сбором фольклора.

— Прошлым летом он чуть было не утонул, — рассказывала хозяйка Мийтрею. — Ехали они на лодке в церковь. Лодка перевернулась… О, господи! Два человека утонуло, и один из них — племянник Лённрота. Но сам Элиас доплыл до берега и помог выплыть еще двоим… Подумать только, ведь какого человека лишились бы мы!

В Каяни, где Лённроту приходилось часто говорить с карельскими коробейниками, у него окончательно созрело решение отправиться в беломорскую Карелию, где, как утверждали коробейники, есть что послушать и записать. И следующим летом он забросил за плечи кошель с дорожными харчами и направился в обетованный край песен.

Первым селением, где Элиаса Лённрота приветствовали карельским «Туле тервехеня!», была крохотная деревушка Пирттиярви. В Пирттиярви в то время, в 1833 году, было всего пятнадцать дворов. Лённрота интересовал не только фольклор. В своих путевых записях он писал и о том, как живет народ. Отметил он и такой факт, что в Пирттиярви всего только два или три года назад стали выращивать картофель, а до того в этих местах даже не знали о его существовании.

В этом первом путешествии по беломорской Карелии Лённрот записал большое количество рун.

Латваярви… Вуоккиниеми… Войница… Энонсу… Ухта…

В Ухте Лённрот повстречал своего пациента.

— Да приходи, — сказал Мийтрей. — Места в избе много.

— Ну как здоровье? — спросил Лённрот у Мийтрея, когда они вечером сидели в его просторной избе.

— А ведь после того живот ни разу не болел. Спасибо тебе, — ответил Мийтрей. — Ух, как меня тогда схватило, думал, душу отдам, оставлю свою Окахвиэ вдовушкой.

Тем временем Окахвиэ приготовила чай и, подняв на стол огромный самовар, пригласила гостя к столу.

Избенка Мийтрея стояла в устье реки Ухты. Возле избы росли высокие сосны, одна из которых особенно полюбилась Лённроту. Стояла она в конце мыса, над обрывом, густая, раскидистая. И хотя Ухта оказалась не столь богата рунопевцами, как Латваярви или Войница, нашлись и здесь люди, от которых можно было записать много интересного. Хорошо было сидеть под этой сосной в солнечные дни и на свежем воздухе, вдыхая запах смолы, писать, пристроив тетрадь на колене.

Неподалеку от сосны стояла захудалая избушка. Хозяйка ее Анни оказалась финкой. Она поведала Лённроту, как она попала на берега далекого Куйттиярви.

Родом она была из волости Равталампи. Служила батрачкой в одном доме. В этот дом время от времени заглядывали коробейники из беломорской Карелии, Один из них влюбился в Анни. Сидела она однажды у печи и пряла шерсть, и вдруг он входит, начинает обнимать и уверять: «Нас с тобой никто никогда не разлучит…» Анни сперва колебалась, но парень — звали его Хома — заявил, что он не уйдет до тех пор, пока она не согласится пойти с ним. Ну она и согласилась. Вот так Анни и оказалась в Ухте. Здесь ей пришлось сменить веру, только потом их обвенчали. Но оказалось, что у Хомы в Ухте была прежняя возлюбленная. И каким-то образом та сумела приколдовать его снова к себе, да так крепко, что на Анни он и глядеть не захотел. А Анни что делать? Она взяла поехала в Кемь и пожаловалась там исправнику. Тогда Хому забрали в солдаты, и остались они обе — и Анни, и та, другая — без мужа.

— Не жалеешь теперь? — спросил Лённрот, выслушав печальную историю любви Анни.

— Да будто не жалею, — ответила Анни. Совсем как настоящая карелка.

Были и в других карельских деревнях финки, вышедшие замуж за коробейников и оказавшиеся здесь, на чужбине. Такова женская доля: выходишь замуж — покидай родной дом и иди в дом мужа, как бы далеко он ни находился. Сперва, конечно, потоскуешь по родным, по подругам, с которыми вряд ли когда-либо придется встретиться, а потом привыкнешь, делать-то нечего. И хотя многое в чужом краю кажется странным, ко всему привыкнешь. Хорошо хоть то, что не надо больше гнуть спину на хозяина, как приходилось у себя на родине, в Финляндии, — здесь, в Карелии, у них свой дом, пусть плохонький, да свой. На новом месте эти женщины-финки быстро осваивались. И с людьми общаться им было нетрудно, потому что язык у них один, хоть и говор другой. Некоторые, конечно, обманывались в своих надеждах, но безропотно смирялись с судьбой, трудились с утра до вечера, рожали детей и были довольны тем, что давали им их неутомимые руки и их верная любовь.