Начальник тюрьмы, толстяк с багровым лицом, обещал «снестись», потом наконец сообщил, что через двадцать минут политические будут освобождены.

Толпа в радостном ожидании колыхалась у тюремной стены, как морской прибой. Выкрики, обрывки песен, веселое оживление.

Вот ворота тюрьмы шевельнулись, заскрипели петли и запоры.

— Ура-а!

Но едва вспыхнувшее «ура» замерло. Внутри тюремного двора стоял военный караул с винтовками на изготовку. Резкая команда — залп.

Крики ужаса, боли, негодования.

Рядом со Шмидтом упала, схватившись за грудь, черноволосая девушка. Пронесли залитого кровью рабочего.

Какой-то матрос, придерживая левой рукой правую, с дикой бранью начал взбираться на тюремную стену.

Бледный Шмидт помогал увозить раненых, успокаивал плачущих, но сам чувствовал, что в нем что-то оторвалось, что теперь все должно измениться.

Когда были убраны трупы и увезены раненые, народ во главе со Шмидтом среди ночи отправился к городской думе. Шмидт потребовал экстренного вызова гласных. Через его руки проходили телеграммы протеста, которые на ходу, задыхаясь от негодования, составляли представители разных слоев населения.

Восемь человек было убито, около пятидесяти ранено.

Дума заседала всю ночь и день.

А на Приморском бульваре снова шумел митинг, организованный социал-демократами. Вот они, бумажные обещания царя! Не успела высохнуть краска на манифесте, как царские прислужники снова совершили убийство невинных безоружных людей. Митинг потребовал наказания виновных в убийстве.

Были выбраны депутаты от народа, которые присоединились к гласным в думе. Им было поручено внести на утверждение думы намеченную на народных собраниях программу. С согласия думы или без него народный митинг потребовал установить в городе новый порядок.

Среди избранных народом депутатов был лейтенант Шмидт.

В думе сразу привлек общее внимание необычный оратор. Человек средних лет, в черном сюртуке с погонами и медными флотскими пуговицами, он говорил просто, без аффектации, но с таким внутренним подъемом, что притягивал к себе все взоры. Это был Шмидт.

Едва он закончил речь, как в зал вошли депутаты, избранные на митинге. Их было человек тридцать, рабочих, социал-демократов. Революционная улица с атмосферой народного брожения ворвалась в чинный зал думских заседаний. Депутаты потребовали предания суду властей, виновных в убийстве у тюремных ворот, и создания городской милиции, а также выдвинули требования общероссийского, политического характера.

«Отцы города», привыкшие с оглядкой решать проблемы починки местных тротуаров, смутились. Тогда депутаты заявили: гласные думы не являются подлинными представителями города, так как избраны кучкой состоятельных жителей. А народ находится за пределами зала заседаний. Он ждет ответа. Он разгневан подлым убийством. Если его требования не будут немедленно удовлетворены, никто не поручится за последствия.

Лейтенант Шмидт немедленно присоединился к социал-демократам.

Под натиском народных избранников почтенные гласные были вынуждены принять энергичные решения. Вся дума в полном составе последовала за Шмидтом к коменданту крепости и потребовала убрать войска с улиц города.

Войска исчезли. На улицах не осталось ни одного казака. В городе появились патрули из рабочих, которые наблюдали за порядком.

Дума требовала освобождения потемкинцев.

Дума требовала удаления полицмейстера.

Еще одно предложение Шмидта приняла дума под давлением возмущенного народа. На стенах думы, до сих пор покорной служанки «властей предержащих», будет вывешен на вечные времена пергамент с именами начальствующих лиц, совершивших гнусное убийство свободных граждан. Пусть вечный позор падет на головы убийц!.

Имя Шмидта облетело весь город. На улицах его узнавали, и уже несколько раз при его приближении раздавались возгласы: «Да здравствует Шмидт!» В думе в знак благодарности в его честь провозгласили «ура».

Он был счастлив, но чувствовал себя безмерно усталым. За последние пять суток морщины так глубоко прорезали его лицо, точно он постарел лет на пять.

Ночью 19 октября он возвратился к себе на Соборную. Флигелек, письменный стол, фотоснимки Зинаиды Ивановны возвратили его к привычным ассоциациям. Отдышавшись, он взялся за письмо Зине с рассказом об этих необыкновенных днях.

«Здравствуйте, дорогая подруга моя, здравствуйте, моя опора, моя сила, моя радость. Здравствуйте, свободная гражданка. Я жил эти дни так, как не удается жить никому никогда. Горел… Ваша телеграмма, что вы со мной, не покидает меня ни на минуту, я живу ею. Живу вами. Радость моя, подруга моя, я люблю вас всей силой духа. Если я не буду предан военному суду за политические убеждения, явно мною выражаемые и подрывающие невольно доверие народа к моему прямому военному начальству, то, конечно, после всего пережитого приеду к вам. Я требую этого. Я имею на это право. И нет силы, которая может остановить меня. Приеду отдохнуть дня на три, когда жизнь города войдет в колею и когда достану денег, теперь не густо. Думаю, что ошеломленное начальство побоится арестовать меня, так как слишком велика власть народа в эти дни и велика моя популярность в городе. Если это и был фейерверк, то он принес много пользы. Если же арестуют надолго, то приезжайте вы. Не спал три дня».

На 20 октября были назначены похороны жертв расстрела у тюремных ворот. Дума постановила принять похороны на общественный счет. Так как среди убитых были матрос и два солдата, дума обратилась к Чухнину с просьбой разрешить матросам участвовать в похоронах. Утром двадцатого Чухнин прислал ответ, краткий, но ясный: «Прошу Севастопольского городского голову и Думу не вмешиваться не в свои дела».

Одновременно вице-адмирал приказал послать с броненосца «Ростислав» в городскую больницу роту вооруженных матросов и нескольких офицеров, чтобы забрать труп матроса, а если встретится препятствие — пустить в ход оружие.

Узнав об этом, городской голова дрожащим голосом распорядился по телефону: выдать труп матроса.

Но севастопольские события стали известны всей России. Только что провозглашенная царским манифестом свобода — и расстрел безоружной толпы… Это произвело такое впечатление, что в правительстве заколебались.

Не успела рота матросов забрать труп, как Чухнин получил из Петербурга телеграфное распоряжение: разрешить городу похоронить убитых воинских чинов. Начальник штаба местной пехотной дивизии с готовностью известил городского голову, что он выделяет в распоряжение города полковой оркестр для участия в похоронной процессии.

К десяти часам утра все улицы у больницы заполнились людьми. Тысячи, десятки тысяч. Собрался весь Севастополь. Ни полиции, ни войск. Порядок поддерживала охрана главным образом из портовых рабочих. Вскоре по всему пространству от больницы до кладбища — более версты — протянулась похоронная процессия. Над головами много флагов — красных, черных. Три оркестра и венки, венки…

Сорок тысяч собралось на похороны, и все сорок тысяч чувствовали, что дело не только в том, чтобы достойно предать земле прах невинно погибших. Начиналось что-то новое в истории столько видавшего Севастополя. Не только Севастополя — всей России. И вот здесь похоронами этих восьми жертв отмечалась историческая грань.

У открытых могил произнес речь городской голова. Потом над толпой поднялся лейтенант Шмидт. Он был в черной морской шинели с красной повязкой на рукаве. Форменная шинель, золотые погоны и — красная повязка! Это было ново до чрезвычайности.

Гробовая тишина стояла над многотысячной толпой. И в этой тишине раздался тихий, проникновенный голос:

— У гроба подобает творить одни молитвы, но да уподобятся молитве слова любви и святой клятвы, которую я хочу произнести здесь вместе с вами.

Шмидт оглядел огромную массу людей, застывшую в благоговейном молчании, ощутил их доверие, их близость и с новой силой продолжал: