Как рассказывал потом защитник, товарищ Михаил мало думал о предстоящей казни; его больше интересовало, какой отзвук нашло в стране потемкинское восстание.

Защитники послали кассационную жалобу, просили отменить смертную казнь. Ведь даже по царским законам подсудимые не нанесли существенного ущерба ни судну, ни его командованию.

Но тот самый Чухнин, который совсем недавно обещал оставить случившееся без последствий, теперь, когда дело дошло до царя, своим твердым писарским почерком написал: «Жалобу и протест отвергаю, приговор конфирмую. Казнь привести в исполнение немедленно. Чухнин».

— А расстреливали вот здесь… — Гладков показал в сторону Константиновской батареи, которую было хорошо видно с палубы «Очакова». — И еще товарищ Петров успел крикнуть перед смертью: «Вместо нас встанут тысячи!»

— У-ух… — простонал Антоненко, потер кулаками глаза и стал тяжело подниматься по крутому трапу.

Царь, его министры, генералы, адмиралы и прокуроры, негодуя, в страхе перед размахом народного движения, требовали неслыханно жестоких репрессий. Каторга, виселица, расстрел — эти приговоры выносились каждый день.

Газеты то и дело сообщали о расстрелах мирных демонстраций рабочих и работниц, требовавших хлеба; о виселицах, сколачиваемых на рассвете по всей огромной России; о длинных вереницах каторжан, что гремят кандалами на тысячеверстных дорогах Сибири.

Но странное дело: чем больше старались царские власти напугать народ, тем быстрее росли в стране не покорность и страх, а негодование и стремление покончить со всеми этими ужасами и с их виновниками.

Необыкновенная храбрость овладевала самыми мирными людьми. Безоружные рабочие лоб в лоб сталкивались с вооруженной казачьей конницей. Подростки разоружали городовых. Даже матросы, приученные застывать перед офицерскими погонами, стали все чаше и смелее выступать против «драконов».

Что может быть серьезнее угрозы смертью? Но бывают исторические эпохи, когда правда народа, правда истории выражены с такой ясностью, с такой экспрессией, что сама эта правда становится чудесной силой, вооружающей массы беспредельной отвагой. И тогда даже смерть отступает перед этой храбростью, а угрозы удваивают силы народа.

Как ни чудовищна была расправа с Петровым и его товарищами, как ни бесновался Чухнин, репрессии не испугали черноморских матросов. Наоборот. Они начали с требований увеличить жалованье и не обкрадывать на снабжении, но с каждым днем крепло убеждение, что не в этом суть. Корень — в самой системе помещичье-бюрократической власти.

Шестого октября началась забастовка железнодорожников. В течение нескольких дней стали все железные дороги империи. Замерла экономическая жизнь страны. Все с изумлением увидели, кто является подлинным двигателем жизни. Рабочий! Рабочий, которым помыкал любой купчишка, над которым мог безнаказанно издеваться любой городовой, в виде протеста сложил руки и остановил жизнь гигантской империи.

Лейтенант Шмидт был в восторге. От силы рабочего класса. От беспомощности ненавистной бюрократии. Движение, охватившее русское рабочее население, — это не только симптом пробудившейся гражданственности. Русские рабочие поняли, какое место они занимают в общем строе жизни, и вышли на борьбу за свои интересы. Их движение сливается с рабочим движением Запада, но вместе с тем это борьба за то, чтобы вывести Россию на путь широкого исторического развития, спасти ее от начавшегося разложения.

Шмидт исписал целые тетради размышлениями о рабочем вопросе. Да, недаром прошло полвека самоотверженной пропаганды социалистов. Лучшие представители интеллигенции пошли вместе с народом, вооруженные только любовью, верностью, наукой. Удивительная сила родилась от этого сочетания науки, любви и труда. Еще совсем, недавно, в годы Морского училища, разве мог восторженный гардемарин Шмидт представить себе тот могучий разлив сил, который сейчас, в 1905 году, очевиден для всякого, кто не закрывает глаз?

И ничто не остановит этого разлива — ни жестокость царских опричников, ни тюрьмы, ни каторга, ни виселицы.

Шмидт был с юности убежден, что социализм — исторически логичная и в конце концов неизбежная форма государственности. А кто прикоснулся умом и душой к социализму как к великой и благословенной исторической неизбежности, тот навсегда  останется верен его идеям.

И кто знает, может быть именно России суждено повести цивилизованный мир к социализму? Да, конечно, именно России с ее огромным запасом нетронутых сил, которые только, начали приходить в движение. Если бы объединить и направить эти силы…

А пока действие этих сил лишило Шмидта переписки с Зинаидой Ивановной. Забастовка!

Господи, неужели надолго? Забастовка на Кавказе, например, продолжалась две недели.

Не в силах оторваться от общения с любимой, Шмидт продолжал писать ей. 11 октября он писал ей в шесть часов утра, потом в два часа дня, в семь вечера. Писал о том, как она нужна ему в эти дни, о пакостях Витте, о том, что ее тактика отказа от встречи жестока и грешна.

Он послал Федора отправить Зинаиде Ивановне в Киев ящик винограда. Федор вернулся домой с виноградом и сообщил, что отправка грузов и пассажиров прекращена.

Шмидт писал каждый день, и кипа неотосланных писем быстро росла. 15 октября он отправил в Киев телеграмму: «Мы отрезаны друг от друга. Поглощен общей работой. Не забывайте меня, будьте со мною в эти грозные дни».

В Киеве в эти часы было тревожно, как и в других российских городах. По городу разъезжали казачьи патрули и, увидев толпу, не задумываясь пускали в ход нагайки. По городу шли обыски и аресты.

К зданию университета не подойти: окружено войсками. Жандармы разгоняли студенческие собрания.

Том Лассаля в ярко-красном переплете уже лежал на столе у Зинаиды Ивановны, но отправить его не удавалось: почта не работала. Не было и писем из Севастополя.

Получив телеграмму, Зинаида Ивановна ответила: «Работайте, сочувствую, я около вас, будьте осторожны, лишиться вас для меня несчастье. Зинаида».

Она уже начинала приходить к мысли, что противиться приезду Шмидта и жестоко и, пожалуй, бессмысленно. Но теперь, это не зависело от нее.

Телеграмма Зинаиды Ивановны окрылила Шмидта. В Севастополе он был новичком, но его хорошо знали в Одессе моряки торгового флота, — многие из них прошли под его командованием не одну тысячу миль. И он начал писать одесским морякам, вкладывая в письма весь свой ум, всю страсть, убеждения, и сам с удивлением замечал, что важность момента вызывает слова необычайной силы.

Он призывал матросов торгового флота примкнуть к забастовке. Письма пришлось отправлять всякими оказиями, но они дошли. Кто учтет, какова была их роль? Но пароходное движение остановилось.

На Соборную, 14, то и дело прибегали реалисты и гимназисты. Они тоже волновались. В учебных заведениях были свои тираны. Жестокость и чиновничья сухость директора гимназии Ветнека славились на весь Севастополь. Но Петр Петрович видел суть дела не только в жестоком обращении с детьми. Эти чиновники в мундирах преподавателей делали все, чтобы превратить учащихся в идиотов и сыщиков.

Он ласково пожимал руки депутатам от учащихся, которые приходили к нему домой, и обещал вмешаться. В письме к учащимся старших классов Шмидт призывал к самоотверженной борьбе. «Мы, родители, сами обязаны стоять в рядах людей, готовых отдать жизнь свою за освобождение измученной России, и мы не можем, мы не имеем права скрывать от вас это. Бывают минуты в жизни народов, когда каждый должен отказаться от всех своих личных интересов и привязанностей, забыть свою личную жизнь и твердо идти к одной, общей для всех великой неотложной цели, идти до конца». «Стремление юности встать в ряды освободительной армии можно только приветствовать».

На улицах Севастополя необычное оживление. Сердца людей полны неясной тревоги и надежды, все чего-то ждут. В такие часы не сидится дома, людей тянет друг к другу, и они выходят на улицы.