Едва прибыв в Севастополь, Меллер, поторопился передать царю телеграмму, заверяя, что он и находящиеся в его ведений части «глубоко осчастливлены милостивым вниманием» его величества к их верной и честной службе и что он употребит «все силы, чтобы оправдать высокое доверие».

Опытный делец и знаток великосветского обхождения, Меллер-Закомельский сообразил, что ему важно не столько разгромить безоружных и почти неорганизованных матросов, сколько представить эту операцию в должном свете.

И барон, не жалея красок, изображал положение на флоте в самом худшем виде. «У большинства броненосцев, — телеграфировал он царю, — сняты ударники, и орудия лишены возможности стрелять. Часть этих принадлежностей, по оплошности морского начальства, была сложена в порту, где ею овладели мятежники».

Барон не ограничивался одними намеками на нераспорядительность морского начальства. В предвкушении грядущей славы и наград он повел атаку на самого Чухнина: «Главного командира флота не слушают, офицеры и командиры его ненавидят, жалуются на плохое довольствие, обмундирование и обкрадывание портового начальства».

Коварный барон не преминул воспользоваться недовольством среди части морского офицерства. 14 ноября на броненосце «Ростислав», собралось около двухсот офицеров с разных кораблей практической черноморской эскадры! Офицерам было ясно, что готовится, кровавая расправа с восставшими матросами. Многие из них не скрывали от себя, что корень зла отнюдь не в злой воле восставших! И в час, когда трагедия должна была вот-вот разразиться, более восьмидесяти офицеров подписали протокол, в котором говорилось: «1. Офицеры флота не желают кровопролития. 2. Вследствие непоследовательной и неискренней политики высшего местного морского начальства и игнорирования офицеров подорвано доверие команд к офицерам. 3. Сейчас же пойти на удовлетворение через собрание офицеров приемлемых экономических требований матросов».

Чухнин был взбешен, когда узнал об этом собрании. Вот куда проник дух крамолы! Офицеры осмеливаются что-то предлагать! Они дерзают открыто выступать против него, главного командира!..

Но не только это возмутило Чухнина. Как посмели морские офицеры направить протокол Меллеру-Закомельскому в обход его, главного командира флота?

Едва справившись с приступом удушья, вызванного страхом и негодованием, Чухнин закричал, что решительно запрещает посылать какие бы то ни было депутации к Меллеру-Закомельскому и безусловно запрещает офицерам собираться.

Чухнин почуял в самоуверенном бароне конкурента, который пытается не только оттеснить его, но и скомпрометировать. Он немедленно предпринял контрманевр. В секретном рапорте морскому министру, описывая силы, работающие для «разрушения государства», Чухнин сделал особый нажим на «страшной расшатанности понятий даже среди офицерства». В качестве примера он приводил следующий факт: 14 ноября, когда «напряженное состояние достигло высокой степени», командир 7-го корпуса, то есть Меллер-Закомельский, прислал ему, Чухнину, проект приказа по флоту, в котором предлагалось: узнать нужды команд, собрать выборных от кают-компаний и немедленно установить «приемлемые нужды и способ их удовлетворения, возложив таковой на особо-выбранную самими же офицерами из своей среды комиссию», представить все сие «на санкцию его превосходительства командующего 7-го корпуса генерал-лейтенанта Меллера-Закомельского», объявить команде «Очакова» о принятых пунктах, разрешить собрания офицеров по их желанию.

Тщательно, обдумывая выражения, чтобы возможно тоньше и неотразимее нанести удар, Чухнин писал министру: «Я не мог себе уяснить, как можно было предположить, что я мог бы сделать подобное приказание. Оно означало бы полную сдачу на милость врага».

Намекнув, что собрание офицеров на «Ростиславе» и требование Меллера-Закомельского разрешить офицерам и дальше собираться по их усмотрению находятся в непосредственной связи, Чухнин нанес решительный лобовой удар: «Такое действие есть сходка и заговор против действий своего начальника… Я считаю такое состояние умопомрачением».

Николай II и его министры во всяких предложениях о собраниях, матросских требованиях и переговорах видели такое же умопомрачение, как Чухнин. Извечно существовал такой порядок: царь царствовал, министры управляли, помещики хозяйничали, мужики и прочий простой народ работали. Этот порядок вполне устраивал царя и его министров. Все иное — от лукавого.

Когда Николаю II доложили, что севастопольская городская дума приняла от восставших какую-то петицию, он изволил собственноручно начертать карандашом следующую резолюцию: «Удивлен вмешательством думы не в свое дело. Приведение восставших к покорности возложено на военную власть. О принятии каких-то требований, предъявляемых мятежниками, речи быть не может… С ними будет поступлено, как с клятвопреступниками и изменниками. Н.»

И военная власть, несмотря на взаимные подкопы ее высших представителей, продолжала действовать. Дух протеста и возмущения глубоко проник в толщу армии и флота, коснулся даже младших и старших офицеров, но огромные слои спрессованной веками косности оставались пока не тронутыми. Военная машина действовала могучей силой инерции. К Севастополю направлялись войска из Симферополя и Одессы, из Екатеринослава и Кишинева, из Феодосии, Павлограда и других городов империи.

Петербург торопил. Военный министр Редигер телеграфировал: «С большим нетерпением жду для доклада его величеству сведений о силах, посылаемых в Севастополь».

Войска высаживались в двадцати верстах от города и направлялись к нему пешком. Рабочие и служащие железнодорожной станции Севастополь бастовали. Кроме того, Меллер-Закомельский и Чухнин опасались, как бы матросы, заметив движение подходящих войск, не встретили их огоньком. И царские батальоны продвигались к Севастополю, как по неприятельской территории, маскируясь по глубоким балкам. Солдатам говорили, что матросы взбунтовались против царя, грабят население, насилуют женщин. Чтобы доводы звучали убедительней, начальство не скупилось на водку.

Комендант Севастополя генерал Неплюев, тот самый, которого освободили из-под ареста добродушные матросы, развил дьявольскую энергию, мобилизуя части, оставшиеся верными правительству. На некоторые корабли, в том числе на «Ростислав» и «Три святителя», заявившие о покорности, были возвращены ударники от орудий.

Особое внимание комендант обращал на крепостные батареи. Всех сколько-нибудь подозрительных артиллеристов так напоили вином, что они не заметили, как оказались запертыми в погребах и казематах. К орудиям стали офицеры.

К 15 ноября в распоряжении. Меллера-Закомельского было уже восемнадцать батальонов, восемь батарей, четырнадцать пулеметов, эскадрон и сотня. Штабы, обнаружившие такую бездарность в войне с японцами, сейчас проявляли неслыханную распорядительность и настойчивость.

Меллер-Закомельский решил, что пора начинать.

Крымское солнце продолжало безмятежно сиять, наполняя город и море светом и теплом. Но восставшие были напряжены до предела. Тревога электрическим током пронизывала людей и в казармах флотской дивизии, и на кораблях, и на Приморском бульваре, где тысячи мужчин и женщин с замиранием сердца следили за каждым движением в бухте и на рейде.

К Шмидту прибежал испуганный сигнальщик. Комкая слова, он сообщил, что «Ростислав» наводит орудия на «Очаков». Шмидт внешне спокойно ответил:

— Прекрасно, навести и наши, — и поспешил на палубу.

Здесь все были в тревоге. Одни куда-то торопливо бежали, другие бросались к шлюпбалкам и лихорадочно разматывали канат. Кто-то влез на ванты и, махая бескозыркой в сторону «Ростислава», надсадно кричал:

— Не стреляй! Не стреляй!.

При появлении Шмидта шум утих. По палубе навстречу Шмидту спешил Частник. Уверенные шаги старшего баталера говорили о полном его самообладании.

— Сергей Петрович, — сказал ему Шмидт, — распорядитесь поднять сигнал «Имею много пленных офицеров». Поторопитесь.