М. Чарный родился в 1901 г. в семье служащего. В начале 1918 г., еще гимназистом, начал сотрудничать в большевистских газетах. В августе 1919 г. отправился на Восточный фронт. В марте 1920 г. вступил в КПСС.

После гражданской войны был откомандирован в Москву и возобновил работу в газетах. Много лет М. Чарный работал журналистом, пройдя все ступени газетно-журнальной лестницы — от организатора рабкоров до ответственного редактора («Рабочая газета», «Вечерняя Москва», «Известия», «Литературная газета», «Красная Нива», «Октябрь») и корреспондента ТАСС во Франции и Италии.

Работая, М. Чарный кончил Институт журналистики, факультет общественных наук Московского университета, Институт красной профессуры литературы. В годы Отечественной войны был корреспондентом в Военно-Морском Флоте.

Помимо многочисленных статей и очерков, М. Чарный написал более ста журнальных работ и десять книг, главным образом литературно-критического характера. Наиболее значительные из них — «Певец партизанской стихии» и «Жизнь и литература». Некоторые из работ М. Чарного были переведены на иностранные языки и изданы за границей.

Историческая повесть М. Чарного о герое Севастопольского восстания лейтенанте Шмидте — одно из первых художественных произведений об этом замечательном человеке. Большая часть книги посвящена Севастопольскому восстанию в ноябре 1905 г. и судебной расправе со Шмидтом и очаковцами. С волнением читаются страницы о романтической любви Шмидта к почти незнакомой ему женщине. В книге широко использован документальный материал исторических архивов, воспоминаний родственников и соратников Петра Петровича Шмидта.

Автор создал образ глубоко преданного народу человека, который не только жизнью своей, но и смертью послужил великому делу революции.

Двадцать второго июля 1905 года лейтенант Шмидт сошел с поезда на киевском вокзале. Он был в форменной фуражке и черном плаще, не соответствовавшем погоде. Стоял один из тех жарких летних дней, когда улицы заливает зной, не смягчаемый ни дуновением ветерка, ни близостью днепровской воды. Впрочем Шмидт, одессит по рождению, моряк, привыкший к южным широтам, легко переносил жару. А плащ имел особое назначение: прикрывал погоны офицера императорского военно-морского флота, которые Шмидт имел основание не демонстрировать слишком откровенно.

Лейтенант направлялся из Измаила, где стоял его миноносец, в Керчь к сестре Анне; ее осложнившиеся семейные дела требовали вмешательства брата. Обращаться с просьбой об отпуске к начальству было делом долгим и почти безнадежным. И он решился на самовольную отлучку. Добираться в Керчь морем было рискованно: его наверняка узнали бы, и тогда не удалось бы избежать неприятностей. Поэтому он предпочел кружный путь по железной дороге. В Киеве — пересадка.

Оказалось, что поезд в Крым отходит поздно вечером. Куда девать время? Петр Петрович прошелся по опустевшему вокзалу, купил местные газеты. Морщина боли и презрения пересекла его лоб. В империи кипело, как в котле. Забастовки, протесты, нескрываемое негодование. Только недавно, как факел, озаривший весь мир, вспыхнуло восстание на «Потемкине». Вот-вот, кажется, клокочущий пар взорвет котел и все разнесет вдребезги… А газеты!.. На первой странице и других видных местах — аршинные буквы объявлений: «Олимп. Дирекция I. М. Хржановского. Пари ки данс. Танцующий Париж. Дебют Бетти Беттини, Паласи, Конрада, Станиславской». И еще много других Бетти, обещающих немало удовольствий.

«Совершеннейшие в мире галоши «Колумб»! — кричит крупный косой шрифт, сопровождаемый рисунком новехонькой подошвы. — Не скользят и предохраняют от несчастных случаев. Крещатик, 23». Рядом с галошей императорский двуглавый орел.

Галоши лейтенанту не нужны. Вот бега… Съездить разве, убить несколько часов?

Ипподром. Столики. Бегут лошади, выбрасывая длинные стройные ноги. Рядом делают ставки. Но жара, видимо, обладает способностью умерять страсти и погашать азарт. Игра идет вяло, люди бродят между столиками, то и дело присаживаясь, чтобы заказать прохладительное, и лениво бросая взгляды за барьер, где бегут лошади.

Лейтенант Шмидт смотрит не столько на лошадей, сколько на людей, развлекаясь обычной игрой: по лицу, жестам, походке человека, манере носить шляпу пытается определить его профессию, занятия, характер. Последние десять лет Шмидт провел больше в океане, чем на суше, почти все время в дальних плаваниях, и видел мало людей, если не говорить об экипаже корабля. Видимо, этим теперь и объяснялось его острое любопытство к людям.

Вот господин в сером котелке, самоуверенно сдвинутом на затылок, с добродушным брюшком, ходит неторопливо, мелкими шажками… Ну ясно: десятин пятьсот, собственный дом в Киеве. Занятия… гм, зимою вист, брань по адресу смутьянов, колеблющих державу…

А за тем столиком женщина. Что я знаю о ней? Ничего. Нет, неверно, уже знаю. Она сидит как-то неуверенно, бочком, и смотрит… смотрит в никуда. Какой печальный взгляд. И глаза какие-то нерусские… испанские. Что такое красивые глаза, о которых толкует каждый гимназист, каждая барышня? Понимают ли они, что кроется за этими привычными, опошленными словами? Это не цвет, не размер — «большие глаза», не форма… Все это пустое. Жизнь, характер, неуловимые, самые затаенные движения души — вот что такое глаза.

Женщина повернулась. Теперь она смотрит в чашку своего холодного кофе, но не замечает его. Вот она почувствовала мой взгляд, и ей стало неловко. Как приятна эта неловкость! Жаль, что она отвернулась. Но все равно она чувствует мой взгляд. Чуть вздрагивает ее круглое плечо, обтянутое легкой материей. И движение руки, протянувшейся к чашке, затрудненное, нарочитое, — оно должно помочь справиться с неловкостью.

Лейтенанту тоже стало неловко. Кажется, он смутил даму. Это нехорошо. Он заставил себя резко повернуться, и под ним громко заскрипел стул. Шмидт углубился в газету. Галоша «Колумб», осененная императорским гербом, маячила у него перед глазами. Из-за строчек статьи о проблемах городского водопровода он, не подымая глаз, видел круглое плечо с кружевным буфом у рукава и чувствовал взгляд испанских глаз.

Бега кончились. Петру Петровичу казалось, что незнакомка давно интересует его. Он уже не раз думал о том, что между людьми, близкими друг другу какой-то внутренней духовной общностью, существует незримая связь еще до того, как они сталкиваются где-нибудь на жизненных путях. Они инстинктивно ищут друг друга в бесконечных толпах людей, наполняющих города и дороги. Можно искать долго, годы и годы, можно жить, работать, внешне даже преуспевать, но весь грохот жизни не в состоянии заглушить тоски незавершенного искания, которая живет в затаенной глубине души, заставляя ждать, ждать, ждать…

Но если они столкнулись — достаточно мелочи, взгляда, одного касания, и, счастливые, они безошибочно узнают друг друга.

Лейтенант решительно поднял голову. Боже, как он не почувствовал, что женщина только что вышла из-за столика? Вот она уже удаляется. Не одна. С ней дама и какой-то мужчина. Она уходит медленно, словно нехотя, но уходит. Она среднего роста, молодая, стройная. Большая шляпа на ее голове, надетая по моде чуть набок, покачивается, как лодка на легкой летней волне.

Шмидт следил за этой лодкой, пока она не скрылась в пестрой толпе светлых и темных платьев, пиджаков и мундиров. Следил, не смея сделать ни шагу. Проклятые условности! Неужели это уходит счастье, впервые промелькнувшее так близко?..

Побродив по городу, пообедав в ресторане, прочитав в газетах все статьи и объявления, Шмидт, уставший и все еще взволнованный, поздно вечером вернулся на вокзал. Поезд был уже подан. Огромный косолапый носильщик в фартуке с медной бляхой получил в камере хранения чемодан и быстро потащил его к вагону второго класса, беззастенчиво задевая встречных. В вагоне за стеклами фонариков тускло горели свечи, их убогое пламя вздрагивало с каждым хлопком вагонной двери. Шмидт шел за носильщиком.