Шмидт выслушал эти сообщения, сжав губы. Только под правым глазом чуть дрогнула щека.

— Все равно, — сказал он. — Бежать с революционного рейда было бы вероотступничеством.

С утра на улицах Севастополя появились листовки, в которых говорилось о твердой решимости восставших матросов продолжать борьбу.

«В случае каких-либо насильственных действий со стороны казаков по отношению к гражданам я буду вынужден принять решительные меры.

Командующий Черноморским флотом Шмидт».

«Если мои люди, арестованные властями, не будут освобождены или с ними учинено будет какое-нибудь насилие, то я так же поступлю с офицерами, находящимися у меня на борту крейсера; начну по старшинству.

Командующий Черноморским флотом Шмидт».

Шмидт приказал привести арестованных офицеров в кают-компанию. Они вошли, испуганно озираясь по сторонам. На красном бархатном диване лежала матросская бескозырка. Капитана 2 ранга, того самого, который при обыске уверял, что у него нет денег, передернуло от страха.

— Господа заложники! — сказал Шмидт. — Вы арестованы именем революции. Исполнителем народной роли является крейсер «Очаков». Если он погибнет, с ним погибнете и вы. Не от руки революции, а от руки Чухнина. Я предлагаю вам самим сообщить ему об этом.

Заложникам дали бумагу и чернила. Они начали писать, не раздумывая. Все умоляли не стрелять по «Очакову». Письма были запечатаны и немедленно отправлены с курьерами по назначению.

Не слишком рассчитывая на гуманность Чухнина, командование революционного крейсера готовилось к бою. Антоненко бегал от орудия к орудию, проверяя их готовность, расставляя, инструктируя людей. Матросы увидели добродушного Самсона в новой роли. Бортовые орудия повернуть в сторону эскадры Чухнина! Носовую и кормовую башни — в сторону сухопутных крепостей!

Могучая физическая сила Антоненко словно перешла в непреклонную решимость. Глаза его, всегда светившиеся мягким добрым светом, теперь горели огненной отвагой. Не нужно было быть таким опытным артиллеристом, как этот комендор, чтобы видеть чудовищное неравенство сил. Против «Очакова», по-видимому, все сухопутные крепости, армейская артиллерия, большинство крупных кораблей. На «Ростиславе» шесть раз вздымалось красное знамя и шесть раз черные силы заставляли его спускаться.

— Мы вроде как с пулеметом против 24-дюймовых орудий, — сказал Антоненко Гладкову.

Шмидт стоял на командирском мостике. Он распорядился приготовить пожарные шланги и спасательные пояса. Рядом с ним на мостике находился Женя.

Петр Петрович оглянулся на сына, который с любопытством следил за всеми приготовлениями на «Очакове», за кораблями, такими красивыми, в этой блещущей солнцем и синью бухте.

— Женя, перейди на миноносец. Оставь нас… Ты должен жить. Для борьбы. Да, для борьбы за наши идеи, за наше славное народное дело.

Женя сошел с мостика, чтобы перейти на борт миноносца.

Около, трех часов пополудни на «Очакове» заметили сигнал, поднятый по приказу Чухнина: «Приказываю восставшему крейсеру «Очаков» сдаться и повиноваться государю императору».

«Очаков» ответил:

— Не сдамся.

Революционное пламя 1905 года то там, то тут пробивалось сквозь толщу трехсотлетнего режима. Вся страна от Вислы до Тихого океана, «от финских хладных скал до пламенной Колхиды» была в брожении. Но события в Севастополе особенно волновали.

Четырнадцатого ноября Петербургский Совет рабочих депутатов послал на имя лейтенанта Шмидта телеграмму со словами горячего привета и с выражением уверенности в том, что союз революционного пролетариата и революционного войска положит конец всем остаткам самодержавия и водворит на развалинах его свободный демократический строй.

Телеграмма не была доставлена Шмидту, но из газет о ней узнала вся страна. Московский Совет рабочих депутатов тоже обратился с приветствием к солдатам и матросам Севастополя. В обращении Московского комитета РСДРП к рабочим и солдатам о грозном восстании в Севастополе говорилось: «Свершилось то, чего мы ждали с таким горячим нетерпением».

На Урале, в Екатеринбурге, на одном из старейших заводов — Верх-Исетском — собрался митинг рабочих, и товарищ Андрей, то есть Яков Михайлович Свердлов, с энтузиазмом говорил, что на сторону рабочего класса начинают переходить армия и флот.

Тридцатипятилетний Ленин писал 14 ноября: «Восстание в Севастополе все разрастается… Командование «Очаковом» принял лейтенант в отставке Шмидт… Севастопольские события знаменуют полный крах старого рабского порядка в войсках, того порядка, который превращал солдат в вооруженные машины, делал их орудиями подавления малейших стремлений к свободе.

…Теперь армия бесповоротно отпала от самодержавия. Она еще не вся стала революционной. Политическая сознательность солдат и матросов еще очень низка. Но важно то, что сознание уже проснулось, что среди солдат и матросов началось свое движение, что дух свободы проник в казармы везде и повсюду».

Выстрелы Петрова, который ранил адмирала Писаревского и убил штабс-капитана Штейна, привели Чухнина в отчаяние. Все рушилось, как при землетрясении. Никто не желал слушать начальство. Более того: опасаясь насмешек, а то и, ареста, офицеры не осмеливались появляться на улицах. По городу разъезжал верхом (!) какой-то матрос и открыто агитировал против начальства. И его нельзя схватить, потому что симпатии черни на его стороне! Удалось только узнать, что фамилия его Родионов и что это он передал командиру Белостокского полка требования матросов и солдат.

Да что там Родионов! Чуть не на каждом перекрестке митинга, агитация в пользу матросов, призывы к неподчинению начальству. А он, командующий, вице-адмирал, гроза всего Черноморского флота, Причерноморья, его портов и городов, беспомощен, как нищенка на церковной паперти.

Начальник жандармского управления сообщал, что даже его агенты, перепуганные грозными событиями, отказываются выполнять приказы. Жуть!

Чухнин бессильно скрежетал зубами.

Уговаривая матросов и выступая с умильными речами, Чухнин в строгой тайне готовился применить более действенные средства, которые, по его мнению, должны были сразу образумить бунтующую чернь. Секретным приказом он отдал распоряжение, чтобы миноносец «Завидный» держал наготове боевые мины — в подходящий момент ими следовало взорвать «Очаков» со всей его мятежной командой. Но вскоре выяснилось, что команда «Завидного», считавшаяся до сих пор вполне надежной, заколебалась. План покончить с «Очаковом» одним ударом пришлось отставить.

Почерневший от злобы и гнетущего беспокойства, Чухнин телеграфировал морскому министру: «Боевые роты отказались стрелять. Есть сведения, что войска сухопутные тоже не будут стрелять. Положение безвыходное. Матросы, вероятно, поставят какие-нибудь условия, которым придется подчиниться или распустить флот»..

Разумеется, подобные телеграммы не вызывали в Петербурге восторга. Правда, в усердии Чухнина там не сомневались, но флот был явно ненадежен. События в Кронштадте подтвердили это. Поэтому командующим войсками, которые должны усмирить мятежный черноморцев, был назначен генерал-лейтенант барон Меллер-Закомельский.

Барон командовал на юге корпусом и уже успел завоевать себе славу искоренителя смуты и беспорядков. Кроне того, были особые причины, побудившие барона с охотой взяться за новое поручение. В последнее время возникло, э-э, неприятное дельце. Барон продал майоратское[4] имение Господарис. В купчей крепости была указана цена, несколько отличавшаяся от действительной. Эта маленькая разница принесла барону чистый выигрыш в двести десять тысяч рублей. Нашлись законники, которые донесли о сем в Петербург. Теперь под угрозой находилось не только доблестное имя генерал-лейтенанта, изобличенного в незаконных коммерческих операциях, но и двести тысяч, которые по закону, должны были остаться в неприкосновенном майоратском фонде. Барон надеялся, что шум севастопольских событий и его, генеральские, подвиги помогут заглушить то неприятное эхо, которое достигло ушей высокопоставленных чиновников в министерстве юстиции.