Владимирко немного успокоился и обычным своим добродушно-ироническим тоном попросил уточнить, кого Шмидт имеет в виду под «мы». Петр Петрович живо откликнулся. Русскому народу не свойственны воинственные наклонности. Он мирно сидел дома и мыкал свое вековечное горе, а если его повели на заклание в далекую, чуждую ему землю, для чуждых ему целей, то в этом не его вина. И не он, русский народ, несет теперь позор поражения. Этот позор пал на головы тех, кто вовлек великую нацию в недостойную авантюру. Мы, русские люди, в глубоком горе оплакиваем безвинно погибших, но можем торжествовать, что опозорены те, кто вел народ на позорные, дела.
Александр Ильич в общем разделял суждения Шмидта, хотя порой они казались ему слишком резкими. Он только удивлялся, почему же при такой оценке войны Шмидт просил о назначении в действующий флот. Так ведь?
Да, так. Он, Шмидт, моряк и патриот, не любитель отсиживаться в тылу. А его назначили на транспорт, где тяжело, грязно, утомительно и главное — силы применить негде. Когда Порт-Артур был осажден, он подал проект прорвать блокаду с особым отрядом кораблей и доставить голодающим припасы. Он предлагал сам возглавить этот отряд. Но проект остался проектом. Потом он просил назначить его на подводную лодку. Если воевать — так воевать новейшим и наиболее эффективным оружием. Но из этого тоже ничего не вышло.
— А что, по-твоему, надо сделать теперь, чтобы поправить дело, выветрить эту мертвечину? Дело не в одном флоте. По всей стране что делается…
— Вот-вот… что делается… — Шмидт снова вскочил. — Все, что умеет лгать, воровать и не думать, все это нагло лезет наверх и командует не только кораблями, но и всей страной. А тех, кто стремится к живой работе, кто мыслит и чувствует, тех считают полупреступными, даже преступными, и подавляют, подавляют. Они, эти властители, погубили сотни тысяч людей в войне с Японией, а теперь губят не меньше внутри страны.
Владимирко поморщился. Все это как будто правильно, но так страшно, что не хотелось верить. А Петр Петрович возбужденно продолжал говорить о выстраданном и передуманном:
— Стране тесно в старых одеждах, она задыхается в каменном мешке и молит: дайте хоть глоток свежего воздуха, я жить хочу… А сверху раздается: «Бессмысленные мечтанья», «Не допущу!», «Расстреляю!». О подлецы, подлецы…
— Хорошо, — сказал Владимирко и взял Шмидта за руку, — но давай спокойнее. Надо же найти средство…
— Средство? О, средство есть. Оно, правда, радикальное, и его не согласится принять разлагающийся режим. Нужна новая, молодая Россия! От гнилого корня не пойдут здоровые ростки…
— Понимаю, ты опять о конституции. Но дадут ли и какую?
Шмидт посмотрел на своего друга и в раздумье остановился. Потом глубоко вдохнул, как перед прыжком в воду, и резко сказал:
— Кажется, теперь каждый школьник начинает понимать, что конституции не дарят, как конфетку, за благонравие и доверие к начальству… Народ отвоевывает свои права борьбой… да, тяжелой борьбой…
Александр Ильич взглянул на Шмидта с испугом. Что-то происходит с этим чудесным человеком, с его другом. Но его смутили не столько слова Шмидта, сколько интонация, решительная и неожиданно жесткая.
Легко сказать: «тяжелой борьбой»… Куда и как это повернется? При всем своем свободомыслии Александр Ильич не был подготовлен к борьбе.
VI. Любовь без деспотизма и рабства
Утро во флигельке на Соборной, 14. Несмотря на почти бессонную ночь, Шмидт встал в семь утра. Для этого есть сегодня причина: он отпустил своего Федора на сутки (приехала к парню родня погостить). Поднявшись, лейтенант начал с приборки комнат, потом заторопился с самоваром, с чисткой платья и сапог, своих и сына. Ведь сынишка встает в восемь и спешит в училище.
К утреннему чаю, как почти всегда, пришел Макс и принес с собой какой-то свежий, веселый ветерок. Макс — большой друг Жени, да и самого Петра Петровича. Этот одинокий еврейский мальчик стал в семействе Шмидтов своим, и Петр Петрович сам не понимал, как возникла эта взаимная нежность.
Петр Петрович накормил юношей, и они отправились в свою «реалку». Шмидт прислушался к тишине, которая сразу установилась в маленькой квартирке, особенная, утренняя тишина. Через открытые окна едва доносились снизу звуки проснувшегося города: торопливые шаги прохожих, звонкое цоканье копыт по каменной мостовой, далекие гудки пароходов.
Мягкая южная осень. Чистая и глубокая синева неба оттеняется легкими пятнами облаков. Хорошо дышится под этим высоким небом. Ясные солнечные дни только изредка нарушаются грозами с ветрами и ливнем. Моряк, привыкший уважать исполинскую силу ветра, Шмидт наслаждался спокойствием ясного дня.
Девять часов. Он перечитывает письма Зинаиды Ивановны, как делает это перед сном и еще несколько раз в день. Это единственный способ общения с нею, несущего радость высокого волнения, иногда боль, но и боль вдохновляющую.
Зинаида Ивановна продолжает свои испытания. Она испытывает и себя и его, своего «дикого попутчика», такого доверчивого и требующего доверия, склонного к экстазу и в то же время серьезного.
В последнем письме она задала ему вопрос: «Сильны ли вы?»
Естественно для умной женщины определять ценность человека, который стремится быть ей близким, учитывая силу его характера, воли, нравственного чувства. Но тут вопрос попал в самое чувствительное место. Разве он сам, Петр Петрович, тысячи раз не задумывался над свойствами своего характера, над тем, каким бы он хотел его воспитать, над его, увы, очевидными недостатками?
И с той беспощадной, требовательной честностью, которую он вынашивал в себе с детских лет, Шмидт отвечал:
«Нам приходится рассматривать теперь два вопроса, Чтобы ответить вам: 1) велика ли во мне сила убеждения и чувства (нравственная сила) и 2) вынослив ли я? На первый вопрос отвечу вам: да, силы убеждения и чувства во мне много, и я могу, я знаю, охватить ими толпу и повести ее за собой. На второе скажу вам: нет, я не вынослив, а потому все, что я делаю, это не глухая, упорная, тяжелая борьба, а это фейерверк, может быть способный осветить другим дорогу на время, но потухающий сам. И сознание это приносит мне много страданий, и бывают минуты, когда я готов казнить себя за то, что нет выносливости во мне.
Вообще все, о чем я пишу вам сегодня, самое мое копание в этих мучительных для меня вопросах, самое письмо это приносит мне боль».
Уже не раз в этой переписке его мучили сомнения: нужна ли эта откровенность? Зачем он пишет о своих терзаниях, о своей зависимости от ее писем? Разве не глупо идти на риск изображать самого себя этаким слезливым мужчиной? Зачем открывать свои слабости? Разве открывать слабости не значит усиливать их?
Может быть, ей смешно читать эта излияния? Может быть, в душе ее шевельнется презрение?
Да, но ему, Шмидту, нужна женщина чуткая, нежная, умная и, главное, доверяющая ему. Сильный, выносливый человек не ищет в любимой женщине опоры. Ему нужна только подруга, а в случае необходимости он и без нее пойдет по намеченному пути, веря в себя, поддерживая и укрепляя других. Шмидту нужна опора. Женщина, которая молча положит прохладные, нежные руки на его усталую, пылающую голову. И это участливое прикосновение вдохновит его, утроит его силы.
Так пусть же Зинаида Ивановна знает все его слабости. И пусть она любит его таким, каков он есть. «Не в силе бог, а в правде».
В литературе последних лет стало модно изображать любовь как идеализированное влечение полов. Разве это не ошибочно? Не только ошибочно — оскорбительно. Шмидт уверяет свою корреспондентку, что любовь к женщине есть чувство совершенно самостоятельное, интеллектуальное, не имеющее ничего общего с другими влечениями. Когда возникает гармоническая привязанность людей, свободная, взаимная, можно говорить о любви, любви без деспотизма и рабства.
Поглощенный своей любовью, Шмидт иногда ужасался: а не скрывается ли в этом счастье яд измены? Что такое счастье? Неужели изоляция двух, уединенный остров любви в океане жизни? Это было бы чудовищно.
