Командир опешил и поторопился уйти.

Все почувствовали, что тучи сгустились.

Гальванер Чураев давно привлекал внимание Гладкова и Частника. Это был неглупый матрос, ладно скроенный, красивый, с глазами цвета морской воды. Иногда в этих синих глазах вспыхивала такая ярость, что, казалось, парень вот-вот взорвется. И была у матроса одна особенность: все события своей жизни записывать. Точно кипевшие в нем страсти успокаивались, выливаясь на бумагу. Он часто писал длинные письма отцу в Кострому, каким-то приятелям, длинно и цветисто описывая все, что видел и переживал.

Гладков с Частником уже не раз с опаской говорили, как бы Чураев со своей горячностью не подвел себя и товарищей.

Теперь Частник подошел к нему:

— Зря ругался, браток. К чему раньше времени зарываться? Может, командир еще не так плох.

— Что же делать… — виновато ответил гальванер и махнул рукой. — Молчишь, молчишь, а потом и взорвешься. Котел и тот не выдерживает, когда перегреют.

В железном ящике-камере, где сидел арестованный Шмидт, было душно — не хватало воздуха. Чтобы арестант совсем не задохнулся, воздух накачивали через трубу.

У Шмидта начались невралгические боли, но в общем настроение было отменное. Он сидел уже несколько дней, арестованный, по-видимому, за надгробное слово на похоронах убитых у тюрьмы. Интересно, появится ли это «слово» в печати. Вряд ли, цензура не пропустит.

Нет, право же, в этом аресте есть что-то забавное. Всю жизнь человек не скрывал своих политических убеждений, старался по мере сил пропагандировать их и — ничего. А теперь, когда объявлена свобода слова и «действительная неприкосновенность личности», его обманом приглашают в штаб, потом берут под конвой и, как мошенника, под стражей отправляют на корабль — под арест. Надолго ли — неизвестно.

Обидно быть оторванным от жизни, когда все кругом завертелось. Социал-демократы уже объявили о митинге, на котором Шмидт должен был выступить на тему «Как мы стали свободны и как свободу могут теперь отнять у нас». А теперь сиди в этом ящике и свисти в кулак.

В сущности, это даже справедливо, что он, Шмидт, наконец арестован. Раньше других хватали, сажали, судили, а он только поглядывал. Теперь очередь дошла до него, хоть и поздно, во время «свобод», но все-таки дошла. Если вспомнить, что благороднейшие люди высиживали в Петропавловской крепости по двадцати лет, то его арест просто смешон. Здесь у него чернила, бумага, книги, электрическое освещение.

Но насильники остаются насильниками. Вот вопрос: можно ли освободиться от насильников без насилия? Еще несколько месяцев назад он придавал большое значение петициям, которые потоком хлынули со всех сторон к трону. Сила правды, думал он, так велика, что она не может не победить даже упорствующих.

Как все изменилось в эти штормовые дни! Россия поняла, что нечего надеяться на прозрение слепых. Царские прислужники вроде кровожадного зверя Трепова или местных севастопольских треповых льют кровь, как Малюта Скуратов. Нет, теперь нужны новые, решительные методы, массовые выступления.

Вот забастовка… Тут русский рабочий показал, как надо действовать. Недаром полвека не щадили себя социалисты. Недаром умирали они на виселицах, в крепостях, на каторге.

Шмидт вскочил, чувствуя, что мысль, ставшая вдруг пронзительно ясной, просится наружу. О, как бы заговорил он сейчас, если б стоял на трибуне Приморского бульвара! Он шагнул и стукнулся о железную стену своего ящика. Десятки лет гибли лучшие люди земли русской, чтобы донести до народа идеи свободы и борьбы. Их мучили в крепостных застенках, их вешали в глухой предрассветный час, их загоняли за тысячи километров в рудничные могилы, и могло показаться, что вместе с ними гибнет светоч свободы, святая, но беспомощная идея…

Нет, не рано. Не рано! Все вовремя. Сейчас всходят семена, политые кровью. Многократно, миллионнократно возрождается в народе сила, отданная погибшими бойцами. Слава, слава погибшим!

Взволнованный, Шмидт присел к укрепленной на стене доске, служившей ему столом.

Вдруг послышался шум шагов. Звякнул замок, дверь отворилась, и Шмидт увидел прилизанного лейтенанта — начальника караула, командира корабля Веницкого и Женю. Петр Петрович долго добивался свидания с сыном. Наконец-то!

Женя вбежал в каюту, они обнялись. Но вслед за Женей вошел капитан 1 ранга Веницкий, маленький, толстый человечек с мрачным лицом и длинными седыми усами, которые предназначены были как-то скрасить невзрачность бравого командира. Он уселся на стул и уставился на свои сапоги, видимо намереваясь слушать разговор Шмидта с сыном.

А Женя рассказывал новости. Говорят, речь Шмидта на кладбище записана кем-то из местных литераторов и ходит по рукам. По всему Севастополю идут митинги с требованием освободить Шмидта. К Чухнину послана специальная делегация с таким требованием. А большое собрание рабочих избрало Шмидта своим пожизненным депутатом.

Петр Петрович взволнованно поднялся с места:

— Неужели? Серьезно? Что же ты сразу не сказал? Ну, спасибо, спасибо за такую весть. Депутатом рабочих, пожизненным…

На гребне поднимающейся революции, особенно в ходе октябрьской всероссийской забастовки, в Петербурге и Москве, в Красноярске и Екатеринославе, в Твери, Баку и многих других городах появились избранные рабочими Советы рабочих депутатов.

Еще никто не знал, что через двенадцать лет русское слово «совет» не только перевернет Россию, но и войдет во все языки мира как обозначение новой эпохи в истории человечества.

Меньшевики еще спорили о роли Советов, но массы повсюду избирали их как органы революционного действия, и гений Ленина провидел в рождающихся Советах начало завоевания: пролетариатом политической власти…

В Севастополе еще не было Совета, но депутатов уже избирали. И среди них первым был назван он, Шмидт.

Сияя, он повернулся к Веницкому:

— Поздравьте меня! Какая честь, подумайте! Неужели вы не хотите поздравить меня?

— Не вижу никакой чести для офицера флота его величества, никакой… — буркнул капитан 1 ранга, не поднимая глаз от своих сапог. — И прошу вас, лейтенант, впредь не обращаться ко мне с такими неуместными просьбами.

Шмидт с недоумением взглянул на него и махнул рукой:

— Эх вы… Казенные кляксы! Да и я-то хорош, забыл, с кем разговариваю…

— Лейтенант, лейтенант! — вскочил Веницкий. — Вы забываетесь. Я сегодня же подам на вас рапорт командующему. Я не клякса, а капитан 1 ранга, прошу заметить. И… прошу молчать, иначе я прикажу ввести сюда часового. Клякса! Да знаете ли вы…

Веницкий побагровел, лысина у него покрылась испариной. Но чувствуя, что он становится смешным, капитан 1 ранга взял себя в руки и официальным тоном заявил:

— Если вы хотите иметь свидание с сыном, то говорите только о семейных делах. Политической пропаганды не допущу-с.

— Да что вы, командир, — рассмеялся Шмидт, — кого же я могу тут распропагандировать? Не за себя же вы опасаетесь…

Веницкий снова побагровел и замахал руками, и Шмидт примирительно сказал:

— Ну хорошо, о семейных так о семейных…

Петр Петрович осведомился, нет ли писем от Зинаиды Ивановны, попросил принести все ее письма, а также ее портрет, что стоит у него на письменном столе. Они договорились о следующих свиданиях, которые стали теперь регулярными.

Вскоре Шмидту доставили газеты, из которых он узнал о «помиловании» политических заключенных. Не правда ли, забавно читать подобные документы, находясь в одиночном заключении и не зная, когда тебя выпустят? Возмущенный этим «помилованием», Шмидт написал обращение к гражданам Севастополя. Амнистию он назвал судорогами отживающего режима. Русскому народу предстоит сделать последние, решительные усилия для действительного завоевания прав и свободы. Бесполезно ждать от царя «разъяснений и положений». Каждый, кто дорожит счастьем народа, должен немедленно осуществлять права человека так, как они поняты всеми свободными народами Мира.