Но надо торопиться. Рабочие заочно удостоили его избрания своим депутатом. Он еще не говорил с ними как депутат. Они ждут его. Они, конечно, знают, что он уже на свободе. И Шмидт немедленно подал градоначальнику просьбу — разрешить ему провести на Приморском бульваре народное собрание.

Только теперь Петр Петрович заметил, как он устал за эти недели. Постарел. Морщины еще глубже прорезали лицо. Густые волосы начали редеть.

Не успел Петр Петрович отдышаться, как к нему во флигелек хлынули гости. Представители городской думы советовались о разных делах. Пришли из родительского комитета, который продолжал воевать с реакционными порядками в гимназии. Директора по настоянию Шмидта убрали, но в учебных заведениях, как и во всем городе, продолжало бурлить. Пришли представители социалистических партий.

Звонок. Из-за стола Шмидт видел в окно, что у подъезда кто-то стоит. Показалась черная женская шляпа. Сердце ему пронзило иглой. Она! Какое безумие! Ему показалось, что это Зинаида Ивановна. Нет, это две женщины из партии эсеров. Хотят поговорить.

Может быть, оттого, что он устал, а может быть, оттого, что в нем до сих пор было живо яркое воспоминание о том, как огромная толпа на кладбище в благоговейном молчании ждала его слов, — разговор с эсерами вышел вежливый, но сухой. Он, Шмидт, всю жизнь чувствовал себя социалистом, но от партий и партийных распрей был всегда далек. Он не согласен с тактикой эсеров, с методами их пропаганды. Ему кажется, что активный социалист не может исходить из предрешенной тактики, так как действительность и общественные силы непрерывно меняются.

С социал-демократами разговор получился не более теплый. Да, в рабочем вопросе он полностью согласен с социал-демократами. Как социалист он считает, что необходимо скорее добиваться неизбежной формы общественного устройства — социалистического государства. Но вот в аграрном вопросе, ему кажется, социал-демократы упускают… И еще психические факторы… Их тоже нельзя игнорировать.

От имени социал-демократов говорил Иван Петрович Столицын. Почтительно глядя на лейтенанта Шмидта, который за несколько дней так прославился в Севастополе и за его пределами, он осторожно заметил, что Петр Петрович, по-видимому, не очень хорошо осведомлен о действительных взглядах и практике социал-демократии.

Улыбнувшись, Шмидт дружелюбно ответил молодому человеку, что это, возможно, и так. Но он твердо убежден, что все социалисты могут и должны объединиться в одну «великую Всероссийскую партию социалистов-работников».

Представители партий ушли. Петр Петрович проводил их дружески, но у него осталось впечатление, что, привыкнув к своей строгой организованности, они не очень довольны его желанием остаться самостоятельным.

О, пройдет совсем немного времени, и Шмидт убедится, что его мнимая самостоятельность была скорее трагической оторванностью от тех, кто только и мог привести революцию к победе.

В ту же ночь Шмидт написал обращение «Объединяйтесь!», в котором попытался раскрыть свои социалистические воззрения и призывал социалистов разных направлений объединиться. Обращение Шмидта напечатали многие газеты, поддерживавшие освободительное движение.

Утром Шмидта опять вызвали в штаб. Заподозрив недоброе, Шмидт сослался на болезнь. Через некоторое время принесли пакет: «Экстренно. Лейтенанту Шмидту». Начальник штаба контр-адмирал Данилевский сообщал его благородию личный приказ главного командира Чухнина: «Штабу немедленно потребовать лейтенанта Шмидта и объявить: ежели он будет присутствовать на сходке или вообще заниматься агитаторством, то немедленно же будет арестован и предан суду да неисполнение лично отданного ему приказания».

Угроза приобретала особое значение. Все приходившие к Шмидту лица, в том числе городской голова, человек весьма робких либеральных взглядов, уверяли Шмидта, что настроение народа таково, что его новый арест неизбежно вызовет столкновение и тогда возможно кровопролитие.

Итак, опять неволя! Там: в порту, на заводе, на улицах, на кораблях — все бурлит, волнуется, а он должен сидеть у себя на квартире взаперти! Просто смешно! Неужели одно его появление среди народа кажется начальству таким уж опасным? Хоть бы отставку скорей разрешили… А ее все нет и нет. Задерживает Петербург, или это Чухнин намеренно не желает выпускать его из своих лап?

Опять задержка с письмами Зинаиды Ивановны. По-видимому, цензура. Лейтенант Шмидт стал фигурой, которой интересуются многие официальные инстанции. Но он ежедневно продолжает писать ей длинные послания, благословляя каждое ее доброе слово, каждое доверчивое сообщение о детали ее киевского быта, заполняя страницы мечтами о будущей встрече. Ему всегда грезилась женщина свободная, полноправная, с сильной душой и ясным умом, женщина социалистического общества будущего. Разве Зинаида Ивановна не чудесный прообраз? Он ясно видит ее глубокие глаза…

Наконец Шмидт получил телеграмму, которая привела его в восторг. Все в порядке, она здорова. И подпись — Зинаида. Близкое, ласковое «Зинаида» вместо обычного в письмах «Зинаида Ивановна». Он смеется над самим собой: его любимую только экономия сделала щедрой. Все равно — она прелесть! А вдруг она окажется здесь, в Севастополе? Ведь бывают же в жизни чудеса! Он будит ее в шесть утра. Да, обязательно в шесть, не позже. Они спускаются вниз, к Приморскому бульвару, к бухте. Синяя севастопольская бухта полна особого очарования именно утром. Такое дивное спокойствие…

И он опять смеется над собой, над сладостью, и слабостью своих мечтаний. Какое спокойствие? Разве он может обещать любимому человеку хоть самый элементарный покой? Человек он неспокойный. Да и вообще — грядет буря. Но для людей с душой борцов разве не в буре счастье?

Севастополь митинговал. Митинги вспыхивали, как степные пожары в знойные июльские дни. Из центра города они давно перекинулись в рабочие районы, в расположение флотских экипажей и солдатских казарм. Раздраженный своим бессилием, Чухнин сообщал в Петербург морскому министру, что полиция не в состоянии не только совладать с этими бесконечными сборищами, но даже вовремя узнавать о них.

У казарм Брестского полка, по соседству с казармами флотской дивизии, сходки стали ежедневными. Ораторы требовали освобождения арестованных потемкинцев, уменьшения срока службы, улучшения обращения с матросами и солдатами.

Чухнин высылал специальные роты, чтобы не допускать участия военных в митингах. 10 ноября к вечеру у Брестских казарм опять начала собираться толпа. Здесь было много мастеровых с ближайшего завода и из порта, разных вольных людей… Но когда переодетые агенты Чухнина и полиции пробрались в середину толпы, они с ужасом увидели, что в центре почти сплошь матросы и солдаты.

Во дворец к Чухнину явились городской голова и несколько гласных. От имени населения они обратились к главному командиру с убедительной просьбой. Если он хочет, как и они, успокоения в Севастополе, то пусть поручит это лейтенанту Шмидту.

Чухнин растерялся. Своим тяжелым взглядом он, казалось, хотел раздавить собеседников.

— Кому?!

Городской голова сослался на общественное мнение. С искренним недоумением Чухнин возразил:

— В Морском Уставе об общественном мнении не говорится.

Посетители ушли, а Чухнин долго не мог опомниться после наглого предложения господ гласных. Умопомрачение… умопомрачение во всей стране. Месяц назад он бы собственной властью повесил этого Шмидта, а теперь и судить его нельзя. Свобода… права… Какие права? Избирательные? Кому? Мужикам? Свобода! Кому? Тем же мужикам? Даже лондонская «Таймс», на что уж англичане любители свобод и вековой опыт имеют, и то пишет: «Предоставить избирательное право русскому крестьянству, самому невежественному в Европе, вряд ли уместно».

Особенно ужасало Чухнина общее, как ему казалось, паралитическое состояние всех, кто не принадлежит к революционным партиям, странная индифферентность властей предержащих, непонятная слабость тех, кто еще вчера был всемогущ.