— Пончик! … Перчик!

В глазах Духа мелькнула искорка сумасшедшего:

— Зафитилить бы эту бодягу ему в нюх!

— Разбух, падла, от обжорства! Скоро хрюкать начнет!

— Он бухой в усмерть!

— Мало ему Маньки, и эту уламывает!

Вечерами смаковали шуры-муры Жирпрома со всеми приемнитскими дамами:

— Падок до баб!

— Зиночку охмуряет. Как ей не противно!

— Что ей остается? Мужиков на фронте поубивало.

— С Марухой еще при Николе столковался. В кухне тискались.

— Маньку на сеновал тягает, сам видел.

— Сломал целку дуре!

— Вот вам и не от мира сего!

— Оформил ее Жиопром, ей, ей! Округлилась!

Зимней ночью пронзительный крик тети Дуни возмутил наш покой.

— Робя! Бежите за фелшером! Маня кончается!

Сломя головы ринулись мы из спальни и обвалом посыпались с лестницы. Прогибались и трещали перила, шатались и скрипели ступени.

В столовой толпа полураздетых пацанов сгрудилась у открытой двери на кухню, не решаясь туда войти. Я подоспел последним и заметался за спинами, вставая на цыпочки, нетерпеливо подергиваясь и вытягивая шею. На полу кухни в темной, огромной луже крови сверкали белые икры маниных ног. Незнакомая черная старуха обгорелым пнем замерла у плиты. Маня жалобно мычала. Я весьма смутно представлял произошедшее, только перепуганно соображал, что же нужно делать.

Кто-то умотал за помощью, а старуха бормотала в отупении:

— Не виноватая я, вот те крест! Не виноватая! Ненормальная! Разве можно, брыкаться в такой момент!

Примчавший на широких розвальнях огромный мужик в белом халате поверх полушубка невозмутимо сгреб охающую Маню вместе с ее мужским пальтецом и понес к саням. Кровь сочилась к нему на халат и на пол, и было страшновато и муторно.

Утром стало известно, что Жирпром тоже подзалетел в больницу: то ли с радости, то ли с перепугу напился до озверения и едва не захлебнулся в собственной блевотине. Насилу откачали. В ДПР он не вернулся.

Несколько дней варево было вполне съедобным, во всяком случае в чем-то новым. Начальницу грозили вытурить, но временно оставили. Ходили слухи, что она собирается увольняться. Она почти не покидала канцелярии и на Зиночку кричать не смела. Через неделю Маня, как ни в чем не бывало, ошивалась у базарных ворот.

Небеса без устали трусили снегом. Но пара уцелевших ватников оставляла мало надежд на прогулку. Дрова поколола и сложила высоченными штабелями бригада инвалидов-шабашников. На нашу долю перепала самая малость: утрами разнести охапки поленьев ко всем печкам.

И в зале, и заглядывая к брату и сестре, я часто видел новенькую девочку, привезшую с собой несколько книг. Она подолгу читала, приладившись где-нибудь у подоконника.

— Интересно? — поборов робость, однажды полюбопытствовал я.

— Это «Пятнадцатилетний капитан». Дать почитать?

Смотри, какие здесь картинки.

Я слушал ее пояснения к выразительным, полным жизни и чудес иллюстрациям и не мог сдержать волнительной, неодолимой тяги к этой книжонке в зеленом переплете. Картинки завораживали. Сколько притягательной новизны проливалось с них: корабли и штормы, джунгли и охотники, негры и крокодилы. Меня неудержимо поманил незнакомый мир увлекательных приключений, в котором жили герои и который не дано постичь, не прочитав книги.

Рассматривание картинок поглотило все внимание, я не замечал никого вокруг. Внезапный наскок Духа окатил холодным и грязным душем:

— Жидик в книгах ни бельмеса! Читать не умеет! Ни бе, ни ме, ни кукареку!

Он держался агрессивно и презрительно, как в старые темные времена.

— Умею!

— Срази!

— Отвали! — У меня пылали уши и дрожали пальцы.

— Прочтешь, вернешь, — мирно сказала девочка и, одарив улыбкой, деликатно покинула нас.

— Дай позекать! — бесцеремонно потянулся задиристый Дух к книге.

— На затычку, вытри нос! — озлобленно и раздосадованно окрысился я.

— Жахну! — угрожал он и тащился следом.

— Отстань, ты!

— Тебя тыкали коты да потыкали кошки на кривой дорожке! — допекал навязчиво Дух.

У кого другого он бы давно отобрал приглянувшуюся ему вещь, но со мной по старой памяти обращался деликатно. Я уперся насмерть:

— Не дам!

— Жид-еврей, сдохни поскорей! — канючил он, очумев от безделья и скуки.

— Вали к …

— Нечем крыть, полезай в нее картошку рыть!

— Полезай сам! Ну!

— Гну!

Очень содержательные разговоры и пререкания случались у нас. Я отходил, отворачивался, но избавиться от нудных наскоков не мог. Доводила придвигался и в упор, неотвязно брюзжал:

— Недорезанный! Поносник! Кровянка!

Ярость охватила меня. Первым, что попалось под руку, а это был пузырек с чернилами, дробалызнул я безмятежного Духа по башке. Густая, темно-фиолетовая жидкость залила стриженое темя, попала в глаза, рот и нос. Дух ослеп и завопил, как ошпаренный, перепугав и меня до дрожи.

Чуть опомнившись, он вспылил и с криком: «За кровянку не отвечаю!» с размаху воткнул вставочку с пером в мою руку пониже локтя и резко дернул.

Неловко пригнувшись, я высасывал кровь из темной, продолговатой ранки, будучи уверенным, что мы квиты и скандал исчерпан. Дух хлюпал сиреневыми соплями, сквернословил и, вытираясь подолом рубахи, лиловел на глазах ровнехонько, без просветов.

— Параша психопат! … Сексотина! … Век не прощу!

Я взглянул на него сквозь непросохшие слезы и внезапно зашелся нервным, испуганным гоготаньем. Меня трясло и выворачивало, саднящая отметина на руке забылась. Передо мной корчился, мазюкая по штанам чернильными руками, уморительный фиолетовый негритенок, а на его свекольной, потерянной физиономии ослепительно сверкали белки глаз.

— Что цветешь, как майская роза?! Спонталыку свихнул, жидячья кровь!

Веселилась вся группа.

Наказание отбывали напару. Схоронившись в мягкой тиши спальни, то кутали в одеяла голые телеса, то жались к противоположным бокам всепрощающей печки. Через весь дом бегали на линейку выставлять напоказ срамные места.

Наслюнявленными полотенцами Дух тер лицо, рассматривая себя в черном глянце окна, как в зеркале. Слюней не хватало, грязные пятна оттирались плохо и еще неделю проступали на нем то в одном месте, то в другом.

Значительно дольше Дух невольно сдерживал кураж: выпалит оскорбление и тут же зырк вокруг: не переборщил ли и нет ли рядом чернильницы?

Уже на следующий день им владел незлобивый настрой. Умостившись по-турецки среди одеял и подушек, собранных с нескольких коек, Дух ворожил, отупело раскладывая пасьянс и занудливо канюча:

Я корпел над «Пятнадцатилетним капитаном». Медленно и упорно, пошевеливая губами и проговаривая про себя каждую букву, продирался сквозь их дебри. Каждое слово вызывало запинку. Его нужно было составить по складам, разгадать и вникнуть в не сразу понятный смысл, как в ребус или в кроссворд. Я учился сосредотачиваться и настойчиво вгрызался в текст. Каждая страница цементировала прочитанное.

Мысленно я все дальше уплывал от нашего серого обиталища. Забылась непутевая, шиворот-навыворот, растелешенная жизнь, нудное мотание из угла в угол, маялка и шашки. Удивительные приключения капитана и его друзей, преодолевавших опасности и невзгоды, захватили меня и повлекли за собой, не давая передышки. Затерянные и одинокие, оторванные от родных и справедливого мира, попавшие в беду путники страдали, боролись и надеялись, как и мы в приемнике.

Утомившись, я ненасытно, как новенькую игрушку, вертел в руках книгу, прижимал к себе, как живое существо, мусоля палец, перелистывал странички. Обложка запомнилась до мельчайших подробностей. Это была публикация 1941 года в переводе Игн. Петрова с иллюстрациями французского художника Мейера.

Я закрывал глаза и думал о дальних странах, куда непременно примчит меня жизнь, о детдоме, об освобождении мамы, о своем еврействе. Казалось, что наказаний мне перепадает больше всех, что все меня ненавидят, а за каждым моим поступком, плохим или хорошим, подозревают природную изворотливость и дурной умысел. Все люди, как люди, один я выпадал из общего хоровода. И так мечталось быть незаметным, таким как все, чистым, без хвоста лягавого и обгоняющей время достославной молвы.