— А ничего, — ответил Карл, привольно раскинувшийся на единственной софе. Карл теперь все мог себе позволить. Через неделю он отбывал на военные учения, кадетом курфюрста Саксонского карабинерского полка. И дядюшка Вильгельм совсем растаял, хоть прежде Карла не жаловал и в Люклум никогда не приглашал. Фриц, кажется, не слушал. Важная забота, какое-то тайное решение его томили. Сперва, когда он вошел, Сидония ничего не заметила, слишком ему обрадовалась, но теперь ошибиться уже нельзя было: он будто бы ввел с собой другого, стесняющегося чужака, и тот стоял и дожидался, когда его представят.

В приемной Большой Крест не стал садиться, но быстро-быстро заходил взад-вперед, всякий раз на повороте озаряя комнату своей эмблемой на синеве плаща. Фрайхерр, утомленный долгой болтовней в соляной конторе, сидел в просторных креслах и прикидывал, что если братец не стал разоблачаться, то скоро, есть надежда, уберется восвояси.

— Но где же супруга твоя, где Августа? — осведомился Вильгельм.

— Едва ли нынче вечером она к нам выйдет.

— Отчего же? Могла б меня и не бояться, чай не привидение.

— Ей нужен отдых — она слаба здоровьем.

— Ежели женщина работает, то никогда и не устанет.

— Ты никогда не был женат, Вильгельм. Но вот и Фридрих наконец. — Фриц, бледный, как полотно, вошел в гостиную и, небрежно кивнув отцу и дяде, громко начал.

— Мне нужно вам рассказать, как я решил распорядиться своею жизнью. На пути из Обервидерштедта меня осенило.

— Как же счастливо я здесь оказался, — вставил Большой Крест, — тогда именно, когда так нужен мой совет.

— Во время моих занятий в Йене, и теперь в Лейпциге, вы, дядюшка, недоумевали, зачем историю и философию предпочел я праву, а вы, батюшка, обиделись, когда я сказал, что даже и право предпочтительнее богословия. Но теперь я хочу, чтобы вы оба сложили с себя все заботы обо мне, отрясли, как прах от ног своих. Теперь я понял, что мой долг — быть солдатом. Все к тому ведет. Тогда я вам ничего не буду стоить. Я понял — меня нужно школить. У меня романтические наклонности. Казармы их легко излечат каждодневной неромантическою службой в отхожем месте, в горячечном бараке, смотрами и муштрой. Ну а потом, когда я буду в деле, мне нечего бояться, ведь жизнь, в конце концов, есть цель, не средство. Я предполагаю зачислиться в гвардии кирасиры курфюрста.

— Scheisskerl[15], заткни свою глотку! — взвыл Большой Крест.

— Так нельзя обращаться к моему сыну, вообще к сыну порядочного человека, — объявил фрайхерр. — Однако ж и он хорош, мелет невесть что, как идиот.

— Но Карл… — перебил было Фриц.

— …дельный юноша, решивший начать самостоятельную жизнь, — рыкнул Большой Крест. — А ты! Кирасиры! Да я своими ушами слышал, как ты за собственным моим столом плел, а был ты тогда в тех же годах, как нынче Карл, что жизнь была бы лучше, будь она сном, и, глядишь, сном она и обернется. По тебе ли она, твоя простая служба? Да ты и раненого-то еще в глаза не видел!

Фриц вышел вон из гостиной.

— Что бы ты там ни говорил, ты чересчур увлекся, — сказала Сидония, проходя мимо с двумя слугами и неся кофий, хлеб и масло, от которых дядя издали с отвращением отмахивался.

— Наконец-то они спелись, — сказал Фриц. — Оба считают меня ничтожеством, а то и трусом.

Сидония нежно сжала ему локоть. Но через распахнутую дверь гостиной видно было, как отец и дядюшка, в ярости, наскакивают друг на друга.

— Ну и оставил бы мне все попечение о твоем сыне! Ведь ничего в этих материях не смыслишь.

— Ты забыл, что я семь лет прослужил в Ганноверском легионе! — кричал фрайхерр.

— И ни бельмеса не понял в военном деле.

Сидония с Карлом увели удрученного Фрица во двор, и дальше, в плодовый сад.

— Груш, слив у нас этот год будет пропасть, — говорила Сидония. — И откуда ты этих глупостей набрался? С чего ты вдруг решил, что из тебя выйдет солдат?

— И куда твой разум подевался? — подхватил Карл.

— Сам не знаю. Вот ты скажи мне, Карл, что человека делает солдатом?

— Ну, сам-то я захотел послужить моему принцу. И еще — из дому сбежать, — ответил Карл.

— Ты будешь без нас скучать, а Карл? — спросила Сидония.

— До того ль мне будет. А вам-то всем от меня только больше проку будет издали. И ты, Сидо, скоро замуж выйдешь, думать забудешь про своих братьев.

— Никогда! — крикнула Сидония.

Едва отделались от дядюшки с его походной свитой телохранителей и поваров, которые весь дом заполонили, к кухне не пробраться, фрайхерр фон Харденберг призвал к себе старшего сына и объявил ему, что после года в Лейпциге, а затем года в Виттенберге, где обучится он химии, геологии и праву, ему предстоит сделать первые шаги младшим служащим в Управлении соляных копей. Эразм будет отослан из Лейпцига в Губертусберг, и там поступит в училище, готовящее лесничих — прекрасная, здоровая жизнь на вольном воздухе, пусть сам он к ней и не выказывает ни малейшей склонности. Карл уже побывал в деле, в свои шестнадцать. В составе славного полка гнал французов от Майнца. Карл предполагал часто наведываться домой. Получить отпуск от армии ничуть не трудно. Офицеру в отпуске, покуда не отрапортует о возвращении, жалованье не положено: заметный прибыток для полка.

Фриц потому садился в дилижанс, отмахивал большие расстояния пешим ходом, что редко когда приличный конь бывал у него в распоряжении. Если удавалось взять коня внаймы или заполучить у друга, он это отмечал в дневнике. Собственную свою лошадку, известную только как Гауль (Кляча), он помнил еще по Обервидерштедту, но мал был верхом скакать, пока не оказался в Вайсенфельсе. Каких же лет был Гауль? Со старостью приобретя не столько мудрость, сколько хитрость, он сумел прийти с хозяином к лукавому лошажью соглашенью касательно времени и пространства: когда можно сбавить шагу, когда совсем остановиться, когда благоволить продолжить путь. И Фрица уже не смущала ни собственная внешность, ни жалкий вид коня — лишь бы добраться в конце концов от одного пункта до другого.

С семнадцати лет вся жизнь Фрица была, в некотором роде, вечное движение, вернее, Гаулева ему неспешная замена, туда-сюда, но не на большие расстояния. Жизнь проходила в «золотой лощине» Священной Римской империи, оцепленной горами Гарца и непролазными лесами, пересеченной реками — Саале, Унструт, Эльстер, Гельме, Виппер, изгибаясь и крутясь с совсем, казалось бы, напрасной живописностью, бежали мимо карьеров, солеварен, верфей, прибрежных кабаков, где посетитель часами безмятежно ждет, когда для него наловят и зажарят рыбу. Мили и мили земли, безропотно отдающей свой картофель, репу, белокочанную капусту, какую приходится пилой пилить, холмились от селения к селению, и каждое пленяло и своей особостью, и отрадной схожестью с соседним. Селения эти тешат взгляд путника, издалека ловящий деревянный настил старой церкви и купол новой, потом бегущий в улицы, где в струнку выстроились дома, при каждом — свой свинарник, своя печь для выпечки хлебов, а порой даже и деревянная беседка, где хозяин, без мыслей в голове, попыхивая носогрейкой, наслаждается вечернею прохладой под резным девизом: «Там хорошо, где мы есть» и «В довольстве твое богатство». Иногда, не часто, и женщина находит время посидеть в беседке.

Когда после года занятий в Виттенберге Фриц держал путь к себе на юг, день выдался — один из тысячи, хрустальный день райской синевы. Только начали копать картофель — Фриц и сам бывало помогал его копать, с большой охотой, у братьев в Нойдитендорфе, в детстве.

Между Рипахом и Лютценом он остановился там, где речка пересекла дорогу, — чтобы дать Гаулю напиться, хотя обыкновенно бедной твари приходилось терпеть До окончанья дня. Фриц расслабил поводья, и Гауль вздохнул так жадно, будто бы до той минуты не знал, что такое воздух. Фрицев саквояж, притороченный к седлу, вздымаясь, опадая, с барабанным боем колотился о широкие конские бока. Наконец, выпустив понемножку ветры, Гауль выискал местечко потеплей да погрязней, погрузил морду по самые ноздри и принялся пить с такой пугающею прытью, какой никогда еще на пути от Виттенберга не проявлял.