— Где эта ярмарка? — встрепенулся Фриц. Но ведь там не пофихтизируешь, — он спохватился, и — ни слова больше, молчу-молчу.

— Да в Гройсене, отсюда всего две мили, — крикнула Софи. — А больше здесь ничего и не случается, только вот летняя и осенняя ярмарка, и обе в Гройссене.

— И вы еще не бывали на Лейпцигской ярмарке? — спросил Фриц.

Нет, Софи никогда не бывала в Лейпциге. При самой мысли об этом глаза у ней просияли и раскрылись губы.

«Что, кого она мне напоминает?» — он думал. Эти буйные волосы, этот милый, вытянутый по лицу нос, совсем, совсем не в мать. И эти брови дугами. В третьем томе Лафатеровых Physiognomische Fragmente была иллюстрация, по гравюре Иоганна Генриха Липса[29] с Рафаэлева автопортрета, писанного в двадцатипятилетнем возрасте. Вылитая Софи. По гравюре, разумеется, цвета не узнать, ни оттенка кожи, только вот это выражение — райской кротости, и глаза — большие, темные, как ночь.

В те первые четверть часа у этого окна в Saale Фриц уже открыл ей свое сердце. «Теперь мне нужно узнать ее, — он думал. — Насколько будет это трудно?»

— Ежели мы решили соединить наши жизни, я хотел бы все о тебе знать.

— Да, но только не надо говорить мне «ты».

— Ну хорошо, не буду, впредь до вашего разрешения.

Он думал — нужно все же попытаться, хоть она и предпочла бы поиграть с меньшими братишкой и сестренкой. Все они сейчас были на широкой, длинной террасе между домом и садом, почти совсем расчищенной от снега. Мими и Руди, шумные, лихие, бежали рядом, толкая обручи, обитые железом.

— Lass das[30], фрайхерр, все равно ничего у вас не выйдет, — взвизгнул Руди, но, выросши в доме, где было много обручей, Фриц знал, что все у него выйдет, и, со всей силы, твердою, верною рукой запустил один обруч, потом другой, и они далеко полетели, почти исчезли из виду.

— Ну а теперь скажите мне, что думаете вы о поэзии?

— Я ничего о ней не думаю, — ответила Софи.

— Но вы не хотели бы ранить чувств поэта?

— Я ничьих чувств не хотела бы ранить.

— Тогда поговорим о чем-нибудь другом. Ваша любимая еда?

— Капустный суп, — сообщила ему Софи, — и хороший копченый угорь.

— Какого мнения вы о вине и табаке?

— Их я тоже люблю.

— Так вы, стало быть, курите?

— Да, отчим меня угощал трубкой.

— А музыка?

— Ой, вот это я люблю. С полгода тому назад были в городе студенты, они играли серенаду.

— И что они играли?

— «Wenn die Liebe in deinen blauen Augen»[31]. Это, конечно, не про меня, у меня темные глаза. Но все равно было очень красиво.

Пение, ну да. Танцы, да, почти наверное, хотя на балы ее не вывозят, пока четырнадцати не исполнится.

— Вы помните, какой вопрос я вам задал, когда впервые вас увидел у этого окна?

— Нет, не помню.

— Я вас спросил, случалось ли вам думать о замужестве.

— Ой, я его боюсь.

— Вы этого не говорили, когда о нем шла речь тогда, у этого окна.

Но она повторила:

— Я его боюсь.

После того как Руди, а вслед за ним и хныкающая Мими опять вернулись, и опять были отвергнуты («Бедняжки! Совсем запыхались!» — сказала Софи), он спросил ее о вере. Она ответила с готовностью. Они, конечно, говеют, когда положено, а по воскресеньям в церковь ходят, но она не всему верит, что там говорят. Не верит в жизнь после смерти.

— Но, Софи, Иисус Христос вернулся ведь на землю!

— Ну, у него-то все хорошо получилось, — сказала Софи. — Христа я уважаю, но, если бы я сама вдруг стала ходить и разговаривать, когда уже умру, ведь это на смех курам!

— И что говорит ваш отчим, когда вы ему признаетесь, что не веруете?

— Он смеется.

— Но когда вы меньше были, что ваш учитель говорил? Был же у вас учитель?

— Да, до одиннадцати лет.

— И кто он был такой?

— Магистр Кегель, из семинарии, здесь, в Грюнингене.

— Вы его слушались?

— Один раз он на меня очень сильно рассердился.

— Отчего?

— Не мог поверить, что я так мало понимаю.

— И чего же вы не могли понять?

— Цифр и чисел.

— Числа не трудней понять, чем музыку.

— Ах, да, но Кегель меня побил.

— Не может такого быть, Софи!

— Нет, правда, он меня ударил.

— И что же сказал на это ваш отчим?

— Ах, ему нелегко пришлось. Учителя ведь надо слушаться.

— И что же магистр Кегель?

— Забрал деньги, которые ему причитались, и ушел из дому.

— Но что же он сказал?

— «On reviendra, mamzell»[32].

— Но он не вернулся?

— Нет, а теперь-то уж поздно мне учиться. — Она взглянула на него с легкой опаской и прибавила: — Вот если бы я чудо увидала, как в древние времена люди видали, я бы больше верила.

— Чудо не заставит верить! — выпалил Фриц. — Вера сама — вот чудо!

Он видел, что, как ни силится она его понять, вид у ней удрученный, и продолжал:

— Выслушайте меня, Софи. Я расскажу вам, что я перечувствовал тогда, когда я вас увидел у этого окна. Когда мы вдруг видим иных людей, иные лица… иные глаза в особенности, их выраженье, иные жесты, когда услышим иные слова, мысль обретает значение закона… и смысл жизни нам вдруг ясен, и нет уже самоотчужденья. И наше «я» на миг освобождается от вечного давленья перемен… Вы понимаете меня?

Она кивнула:

— Да, понимаю. Я уже такое слышала. Некоторые люди вновь и вновь рождаются на свет.

Фриц не сдавался:

— Я не совсем то имел в виду. Но Шлегеля тоже занимает переселенье душ. А вы — вы хотели бы родиться снова?

Она призадумалась. Потом:

— Да. Только чтоб у меня были светлые волосы.

Герр фон Рокентин уговаривал молодого Харденберга еще остаться. Пусть и заметил, что отпрыск старинного рода приволокнулся за падчерицей, он вовсе против этого не возражал, а впрочем, не в его природе было хоть что-то не одобрить. Фрау фон Рокентин, безмятежная и, кажется, в цветущем здравии, хоть и обложенная несчетными подушками, тоже кивала благосклонно. Впрочем, она упомянула, что старшая сестра Софи, Фридерике фон Мандельсло, скоро приедет домой, надолго, и составит Софхен компанию.

— Да, хорошо бы все они вернулись, — объявил Рокентин. — Разлука горька! Не так ли поется в Вене в конце года, когда разъезжаются студенты?

— Именно так, — сказал Фриц, и Рокентин, голосом глубоким, как третья штольня медной выработки, но с вовсе неуместной веселостью, завел жалостную песню:

— Scheiden und meiden tut weh…[33]

— А теперь, покидая гостеприимный кров ваш, я хотел бы заручиться вашим позволеньем написать к вашей падчерице письмо, — сказал Фриц.

Рокентин прервал пение и, собрав все скромные остатки своего чувства ответственности, сказал, что возражений не будет, если мать первая его вскроет и прочтет.

— Да-да, конечно. И я хотел бы, чтобы ей, если вы сочтете это уместным, было разрешено ответить.

— Разрешено! Да ежели бы только за этим дело стало — я разрешаю!

Фриц в дневнике писал: «Я не могу ее постичь, я не знаю ее меры. Я люблю то, чего не понимаю. Я весь — ее, но сама она не знает, нужен ли я ей. Все отчим на нее влияет, и теперь я вижу, что веселость так же беспощадна, как и набожность. Недаром она мне сказала, что хотела бы всегда видеть меня веселым. Он ведь и трубку ей давал курить.

Август Шлегель пишет, что „форма механистична, когда внешней силой, случайным приложеньем она навязана извне: так мы, к примеру, придаем некий образ мягкой массе с тем, чтобы она его хранила, отвердев. Форма же органическая — прирождённа; развивается изнутри и достигает завершенности после того, как вполне развился зародыш“.