Вот то же и моя Софи. Я не хочу менять ее, но, признаюсь, хотел бы сознавать, что, в случае нужды, и мог бы. Однако за те двенадцать лет, когда не знала вовсе, живу ли я на свете, она „достигла завершенности“. Я был бы счастливей, когда бы видел хоть какой-то путь к тому, чтобы она поняла меня.

Решить, что она не верит в будущую жизнь. Какой неслыханный, какой дерзкий вызов.

Она сказала: „Вы мне нравитесь, нет, правда“.

Она хочет для всех казаться милой, но не хочет ни к кому приноровиться. Ее лицо и тело, ее радости, здоровье — вот о чем любит она говорить. Ее собачки. Проснулся ли в ней темперамент? Ее боязнь привидений, и винопитие. Эта ее ладонь на щечке».

Дома, на Клостергассе мать еще не вставала после разрешенья маленьким Кристофом, который не очень был здоров, несмотря на взятую в одной из деревень изобильную кормилицу. Как всегда, не жалуясь сама, печалилась она только из-за младенчика да из-за Бернарда. Как бы его кто не огорчил — на каждое Рождество мучил ее этот страх — нечаянно, ненароком разрушив его веру в Кнехта Руперта[34].

— Не помню, чтобы Бернард хоть когда-то верил в Кнехта Руперта, — сказал Фриц Сидонии. — Он всегда знал, что это старый Дампфин из пекарни, в фальшивой бороде.

Тайну свою он поверил только Каролине Юст, Эразму и Сидонии, и все сошлись на том, что теперь не время — если когда и будет время — тревожить мать. Фриц увлек Сидонию к себе в комнату, где держал он третий том из своего издания Лафатеровой «Физиогномики».

— Вот — моя Софи, как вылитая. Это, само собой, автопортрет Рафаэля… Возможно ли, чтобы девочка в двенадцать лет выглядела, как двадцатипятилетний гений.

— Все очень просто, — ответила Сидония. — Это невозможно.

— Но ты никогда даже не видела Софи.

— Верно. Но еще увижу, надеюсь, а увидав, скажу тебе в точности то же.

Он захлопнул Лафатера.

— У меня карманы набиты всякой всячиной, — и принялся выгружать горстями имбирные пряники, игольники, одеколон, рогатки, манки для птиц. — Куда мне все это девать, Сидония? Сил нет, мешают. Пытка!

— В библиотеке, там я буду подарки раздавать, — Сидония прислушивалась к робким, жалостным просьбам, то и дело к ней поступавшим из материной спальни, и была вся в хлопотах. Уже конюх по ее приказу нанес еловых лапок и свалил в библиотеке. Ключ она держала при себе. Едва открывалась дверь, густой, неодолимый зеленый дух затоплял коридор, будто бы лес, сам, вступил в библиотеку.

— Я-то всю эту чушь по пути купил, во Фрайбурге, — сказал Фриц, — а ты, боюсь, каждое утро вставала до свету и всё мастерила.

— Я ненавижу шить, — сказала Сидония, — и не умею, и никогда не научусь, но да, вставала, мастерила.

А где же Эразм? Карл явился, Антон здесь где-то, фрайхерр принужден был отлучиться — на соляные копи в Артерн, но к сочельнику он будет.

— Вот странность, Фриц, Асмус отправился в Грюнинген, верхом, тебя встречать.

— Верхом? На чем верхом?

— A-а, Карл честь честью привел с собой вторую лошадь, из ремонтных.

— Вот и хорошо.

— Для Асмуса не так хорошо, он с ней не справляется, два раза свалился.

— Кто-нибудь да поможет, на дорогах полно народу, снег теперь редеет. Но зачем ему занадобилось в Грюнинген? Weiss Gott[35]. Вот идиотство!

Сидония складывала и перекладывала кучки блестких безделок, привезенных Фрицем.

— Думаю, он хотел своими глазами увидеть, что представляет собою твоя Софи.

— Фриц!

Эразм нагнал брата, взбегая по правому пролету главного крыльца, оттесняя Луку, его метлу.

— Фриц, я ее видел, да, видел, я был в Грюнингене! Я говорил с твоей Софи, и с ее подружкой говорил, и со всем семейством!

Фриц стоял, как заледенев, а Эразм кричал:

— Лучший из братьев, она никуда не годится! — И, сам коротенький, облапил длинного брата. — Совсем, совсем не годится, Фриц, милый Фриц! Добродушная, да, но по уму она никак тебе не ровня. Великий Фриц, ты же философ, ты поэт.

Лука исчез, вместе со своей метлой поспешая к кухонной двери, чтоб повторить все, что услышал.

— Кто тебе позволил заявляться в Грюнинген? — проговорил Фриц, все еще почти спокойно.

— Фриц, она глупа, твоя Софи!

— Ты спятил, Эразм!

— Я ничего не спятил, лучший из всех Фрицев!

— Кто тебе позволил, я спрашиваю…

— У нее пустая голова…

— Лучше молчи!..

— Пустая, как новенький горшок. Фриц…

— Молчи!

Эразм не унимался. И вот, у главного крыльца, на Клостергассе, оба уже барахтались в снегу, и народ Вайсенфельса, бредя неспешно мимо, возмущался так же, как, бывало, выходками Бернарда у реки. Старшие сыновья Харденберги, гордость фрайхерра, — и чуть ли не на кулачках дерутся.

Эразм из них двоих был куда больше удручен. Пар, как из кипящего чайника, валил из него на морозе. Фриц без усилья его вдавил в железные перила.

— Я знаю, Junge[36], ты хочешь мне добра, я в этом уверен. Твои чувства — братские. Ты думаешь, я обманулся красивым личиком.

— Не думаю я этого, — сказал Эразм. — Ты обманулся, да, но вовсе не красивым личиком. Она не хороша, Фриц, она и не хорошенькая даже. Я снова повторю, что она пустоголова, твоя Софи, но — мало этого, в двенадцать лет у ней двойной подбородок…

— Сточтимая фройин, ваши братья на парадном крыльце зубы друг другу вышибают! — возвестил Лука. — Мир, дружество забыли, растянулись оба на Клостергассе.

— Я сейчас же к ним иду, — вскрикнула Сидония.

— Прикажете фрайфрау доложить?

— Какие глупости, Лука.

Явясь в Грюнинген совсем незвано, Эразм был встречен со всею теплотой. Его привечали ради брата, и фрау Рокентин вдобавок питала особенную нежность к юношам низкорослым и невзрачным, уверенная, что откорми их хорошенько, и они преобразятся в статных силачей. Но Софи, Софи — к своему ужасу, он ничего в ней не увидел, как только очень шумную и совсем маленькую девочку, ничуть не похожую на собственных его сестер. За скудных два часа его визита они с подружкой, Йеттой Голдбахер, успели потащить его гулять по-над Эльбой, потому что их без взрослых не пускали, и полюбоваться на гусар, как они пьяны в стельку, как бухаются на лед, а уж полковой сержант! — уф! бах-бах! Правда, это Йетта обратила внимание на то, как разоблачается сержант, но ведь Софи ее не порицала. Вместо morgen она говорила morchen, вместо spät — späd[37], вместо Харденберг — Харденберьх. Ах, да на это плевать было Эразму, он к ней учителем не нанимался, произношенье исправлять. Но никогда еще не видывал он девицы из хорошего семейства столь развязной.

Фриц совсем ума решился.

— Ты опьянен. Это Rausch, так и считай, что ты im Rausch[38]. Проспишься, выдохнется, уж так заведено в природе.

Из-за Рождества, из-за того, что вот-вот должен вернуться фрайхерр, больше они ничего друг другу не сказали, — и ссора рождена была не враждой, любовью, хоть оттого не легче было ее унять. Заключили перемирие.

«Я знаю, на меня нашла благодать. Опьянение-то тут причем?» — писал Фриц.