— Я за честь почту представиться твоему отцу, — сказал он Фрицу.

Стало быть, Эразм в отца пошел: тучный фрайхерр, учтиво приподнявшись из-за стола в сумеречном кабинете, оказался вдруг приземист; и был он в ночном бумазейном колпаке — от сквозняков. Но в кого тогда у Фрица — мать, та зыбкость, эфемерность, не более, — его угловатая худоба, высокий рост? Зато — в точности, как старший сын, — фрайхерр заговорил с места в карьер, мысли только и ждали случая вырваться словами.

— Милостивый государь, я прибыл в дом ваш, — залепетал Дитмалер, и тут же фрайхерр перебил:

— Дом этот не мой. Правда, я купил его у вдовы фон Пилзах для нужд семейства, когда назначен был директором в Управление соляных копий Саксонии, и пришлось переехать в Вайсенфельс. А подлинное именье Харденбергов, дом и угодья, те — в Обервидерштедте, в княжестве Мансфельд.

Дитмалер отвечал учтиво, что за счастье бы почел посетить также и Обервидерштедт.

— И увидали бы одни руины, — сказал фрайхерр, — и скот некормленый. Однако владения эти наследственные, затем и стоят упоминанья, да-с, а лучше я, воспользовавшись случаем, спрошу у вас, правда ли, что мой старший сын Фридрих спутался с молодой особой из среднего сословия?

— Не слыхивал, чтоб вообще он с кем-то путался, — Дитмалер возмутился. — Но так или иначе, думаю, едва ли можно его мерить общей мерой, он философ и поэт.

— На жизнь он будет зарабатывать, однако, помощником инспектора на соляных копях, — отрезал фрайхерр. — Но не буду больше вас допытывать. Вы гость, стало быть, как сын мне, и вы мне не попеняете, если я себе позволю кое-что спросить о вас самих. Сколько вам лет, чем в дальнейшем вы предполагаете заняться?

— Мне двадцать два года, я учусь, намереваюсь стать хирургом.

— Покорны ли вы воле отца?

— Отец мой умер, фрайхерр. Он был штукатур.

— Об этом я вас не спрашивал. Случалось ли вам нести печальные потери в семействе вашем?

— Да, сударь. Я потерял двух младших братьев в скарлатине и сестру в чахотке, всех за один год.

Фрайхерр стянул колпак, в знак уваженья, надо понимать.

— Должен вам дать один совет. Вы молоды, вы студент, и, если вас охватит страсть к женщине, бегите вон, на вольный воздух, и гуляйте, гуляйте на просторе как можно дольше. — Он обошел комнату, сплошь уставленную книжными шкафами, в которых однако много полок пустовало. — Так-с, и какие, скажите, суммы располагаете вы тратить в неделю на спиртное, а? И на книги — отнюдь не молитвенники, понимаете ли? Сколько на новый черный плащ, без изъяснения причин, почему ваш старый вдруг пришел в негодность? Какие суммы, а?

— Вы задаете мне свои вопросы, фрайхерр, выказывая недовольство вашим сыном. Вы сами обещали, кажется, меня больше не допытывать.

Харденберг был, собственно, еще не стар — на шестом десятке, — но сейчас он глянул на Дитмалера, опустив, понуря голову, совсем по-стариковски.

— Ваша правда, совершенная ваша правда. Я воспользовался случаем. Случай, в конце концов, тот же соблазн.

И положил руку гостю на плечо. Дитмалер встревожился, недоумевая, хотят ли его толкнуть, пригнуть, или фрайхерр на него оперся, или то и другое вместе. Видно, он привык, фрайхерр, всем своим весом налегать на тех, кто посильней, на крепких сыновей, на дочку даже. Дитмалер чувствовал, что вот-вот треснет у него ключица. «Жалкое же я зрелище собой являю», — он думал, но вот уж он стоял на коленях, а Харденберг, досадуя на собственную немощь, цеплялся, чтобы не упасть, за край тяжелого дубового стола, потом за ножку. Дверь отворилась, прежний слуга явился, на сей раз в войлочных туфлях.

— Не прикажут ли фрайхерр развести огонь в печи?

— Побудь с нами, Готфрид.

Поскрипывая, опустился старик подле хозяина. И стали они, в точности как старая чета, бок о бок склоненная над поверяемыми счетами, в особенности, когда фрайхерр вдруг вскинулся:

— Где малыши?

— Слуг детишки, ваше сиятельство?

— Само собою, но и наш Бернард.

Был в доме у Харденбергов ангел, Август Вильгельм Бернард, с волосами светлыми, как пшеница. После некрасивой, в мать, Шарлотты, после старшего сына, бледного, глазастого Фрица, после крепыша и коротышки Эразма, беспечного Карла, великодушной Сидонии и прилежного Антона, на свет явился белокурый Бернард. Тот день, когда пришлось его переодеть в штанишки, был для матери ужасен. Она, за всю жизнь свою едва ль хоть раз о чем-нибудь просившая для себя самой, заклинала Фрица:

— Поди к нему, поди к твоему отцу, проси, моли его, пусть позволит моему Бернарду еще немного походить в платьицах!

— Но матушка, что я ему скажу? Бернарду, кажется, уже шесть лет.

В таком возрасте, думала Сидония, давно пора бы понимать, что такое любезность к гостю.

— Ну, почем я знаю, сколько он у нас пробудет, Бернард. Он с собой привез большой чемодан.

— Чемодан весь книгами набит, — сказал наш Бернард. — И еще он с собой привез бутылку шнапса. Думал, видно, что у нас в доме такого не водится.

— Бернард, ты был у него в комнате.

— Да, заглянул.

— И открывал его чемодан.

— Да, хотел посмотреть, что там лежит.

— Ты так все и оставил или прикрыл крышку?

Бернард замялся. Он не мог припомнить.

— Ну хорошо. Неважно, — продолжала Сидония. — Ты, конечно, должен во всем признаться господину Дитмалеру и просить у него прощенья.

— Когда?

— Еще до темноты. Всегда лучше не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня.

— И что я ему скажу? — закричал наш Бернард. — Я ничего ему не портил!

— Сам знаешь, батюшка мало тебя наказывает, — улещивала его Сидония. — Не то что нас наказывали. Ну, разве что, велит тебе курточку поносить наизнанку денек-другой, для острастки. Вот мы позанимаемся музыкой до обеда, а там пойдем вместе к гостю, и ты возьмешь его за руку и спокойно с ним поговоришь.

— Ах, как вы все мне надоели! — крикнул Бернард и бросился от нее прочь.

Фриц обходил огородные грядки, вдыхал запах распахнутых цветов фасоли и вслух, во весь голос, читал стихи.

— Фриц, — окликнула Сидония. — У меня Бернард потерялся.

— Не может быть!

— Я его отчитывала в утренней комнате, а он вдруг от меня как дунет, вскочил на подоконник и спрыгнул в сад.

— Но ты за ним послала кого-нибудь из слуг?

— Ах, лучше не надо, Фриц, они матушке доложат.

Фриц на нее глянул, захлопнул книжку и объявил, что сам отыщет братца.

— За волосы его приволоку, если что, только вам с Асмусом придется покамест занять моего друга.

— А где он теперь?

— У себя в комнате, читает. Отец совсем его уморил. Кстати, в комнате у него все было перевернуто вверх дном, и чемодан открыт.

— Он сердится?

— Нисколько. Как видно, счел, что и это тоже обычай Вайсенфельса.

Фриц надел фризовое пальтецо и без раздумий заторопился к берегу. Всему Вайсенфельсу известно было, что малыш Бернард в воде не тонет, он водяная крыса. Хотя плавать он не умел, как, впрочем, и отец. Семь лет прослужив в Ганноверском войске, не раз быв в деле, фрайхерр частенько переправлялся через реки, но пускаться вплавь ему не приходилось. Бернард однако всегда жил у воды, и жить без нее, кажется, не мог. Он вечно околачивался возле парома, в надежде на него скользнуть, не уплатив положенных трех пфеннигов за переправу. Этого родители не знали. В Вайсфельсе существовал некий заговор великодушия, многое таили от фрайхерра, щадя его благочестие, во-первых, а во вторых, чтоб ненароком не раздразнить его свирепый нрав. Солнце закатилось, но в небе еще медлила багряная полоса. Мальчика у парома не было. Только гуси стайкой да несколько свиней, которым ход на справный мост Вайсенфельса воспрещался, дожидались последней переправы.

Вот когда Фриц не в шутку испугался. Опережая его, воображенье уже неслось на Клостергассе, вот ключница навстречу: «Но, молодой барин, что за груз вы волочете в дом? Ох, что воды-то, воды, все полы мне тут зальете, я, небось, за них в ответе».