— Кроме меня вас, боюсь, и принять некому, — она сказала. — Брат ваш, конечно, все живет у нас, но он сейчас поехал в Грюнинген.

Эразма сюда несла волна приязни, порыв сочувствия к Каролине, верней, к той Каролине, какую он вообразил, в согласии, конечно, с отношением к ней Фрица. Вдобавок ему загорелось разделить свое смятенье оттого, что в жизнь вторглось такое существо, как эта Софи, разделить с той, которая заведомо его поймет. И в то же время он хотел разузнать побольше о девчонке: последний разговор с братом не оставлял надежд из него самого выудить еще хоть слово, ни даже в письмах.

— Фройлейн, я с вами буду говорить со всею откровенностью.

Она просила называть ее Каролиной.

— Вы хорошо знаете замок Грюнинген, не так ли? Ваш дядюшка Юст часто там бывает и, конечно, брал вас иногда с собой.

— Брал, да, — сказала Каролина. — Но что хотелось бы вам узнать, и…

Но Эразм перебил:

— Что вы о ней думаете? Что она, собственно, такое?

— Я, конечно, более дружна со старшею сестрой, но та теперь вышла замуж и уехала.

— Скажите мне всю правду, Каролина.

Тогда она спросила:

— И вы никогда не видели Софи фон Кюн?

— Видел. Явился в замок Грюнинген и постучался у дверей, как постучался к вам. Забыл о приемах порядочного человека, забыл об оправданьях своим поступкам. Я, кажется, с ума схожу.

— Стало быть, вы ее видели. Скороспелая, в некотором роде. Изящная походка. И волосы хороши, темные волосы, это сильный пункт. — Впервые она взглянула прямо в лицо ему. — Как он мог?

— А я-то ждал, что вы мне объясните. Я сюда явился в надежде, что вы мне ответите на этот вопрос, а еще оттого, что…

Каролина нашла в себе силы, тряхнула колокольчик.

— Пусть нам принесут чего-нибудь подкрепиться, хоть мы не голодны.

— Конечно, не голодны, — подтвердил Эразм, однако, когда угощение явилось, он ел Zwieback[42] и пил вино в свою меру.

Ему двадцать, только двадцать лет, она думала. Ему меня жалко. Никогда уже не будет он так сочувствовать другому человеку, которого совсем не знает. Но мне не нужно, чтобы меня жалели.

— Погодите минуточку, — она сказала. И оставила его одного, и он не знал, что делать, — есть одному в комнате неловко было, — и вернулась со стихами, которые прислал ей Харденберг.

Эразм сидел, униженный, смущенный — не передать словами.

— Вчетвером, Каролина, я так понимаю — вчетвером — за этим вот столом. Стало быть, есть кто-то еще, кого вы знаете и любите.

— Так сказано в стихах, — уклончиво отвечала Каролина. — Вот, сами можете прочесть, если угодно.

Она ему передала стихи: слова разлетались по двум страницам сразу.

— И расточительность какая! Оборотик пропадает.

— Он и всегда так пишет.

— А вы ведь думали, я в Харденберга влюблена?

— Прости меня, Господи, я думал, да, — наконец-то выдавил из себя Эразм. — Он о вас так часто говорил… Я, видно, слишком восхищаюсь братом. Вот и попритчилось, будто бы все к нему питают те же чувства. Истинно рад, что обманулся… но ведь мы оба будем точно так же относиться к… Не думайте, я не буду несправедлив к девчонке, и… Каролина, вы только поймите меня правильно, хоть мы с Фрицем были так близки, я знал всегда, что придет день, когда он во многом будет для меня потерян, и я всегда надеялся, что, когда этот день придет, я сумею довольствоваться тем, что останется на мою долю, но, Каролина, разочарование должно иметь пределы… и… хоть мы, конечно, будем точно так же относиться к…

Каролина закрыла лицо руками.

— Как он мог? Как он мог?

Января 8 дня

Нынче снова мы были одни и все и больше ничего.

Января 9 дня

Нынче мы были снова одни и все и больше ничего.

Января 10 дня

Харденберх пришел в полдень.

Января 13 дня

Нынче Харденберх уехал и мне развлечься нечем.

Марта 8 дня

Нынче мы все вместе решили пойти в церковь но погода помешала.

Марта 11 дня

Нынче мы были совсем одни и все и больше ничего.

Марта 12 дня

Нынче все было как вчера и все и больше ничего.

Марта 13 дня

Нынче мы говели и Харденб. был здесь.

Марта 14 дня

Нынче Харденб. был здесь и он получил письмо от брата.

Марта 17 дня 1795 года был тринадцатый день рождения Софи. За два дня до этой годовщины она обещала Фрицу выйти за него замуж.

16 июня Карл, всегда отличавшийся предупредительностью, прислал два золотых кольца из Лютцена (где он стоял) брату в Теннштедт.

21 августа снова он писал из Лютцена, где, по словам его, он «прозябал» по заключении Базельского мира[43].

«Шлю тебе стремя со стременным ремнем в придачу, и две соломенные шляпы, из которых на одной я оставил ленту, ибо сие есть новейшая мода. Другую можно носить в согласии с собственным вкусом». Одна шляпа предназначалась Эразму для передачи Каролине, вторая Софи; пусть Фриц сам распределит. Посылалась еще корзинка для шитья — матушке, и, повторно, Фрицев золотой перстень, отосланный обратно в Лютцен и ныне гравированный, как Фриц просил, одною буквой «с». Работы этой не мог исполнить золотых дел мастер ни в Теннштедте, — месте глухом, где о моде на соломенные шляпы не слыхали, где даже в лавках соломенные шляпы не водились, — ни, уж тем паче, в Вайсенфельсе, где поднялся бы шум, пошли бы толки. У фрайхерра Харденберга всё не испрашивали благословенья. Самое имя Софи фон Кюн при нем не поминалось.

У Рокентинов, напротив того, можно было и не испрашивать благословенья. Они были рады-радешеньки новому счастью в доме. Фрица позвали в крестные к маленькому Гюнтеру. Георг толковал ему, что, раз надумал жениться, сам Бог велел купить нового коня. Гауля давно пора пустить на кошачий корм.

Хаузхерр Рокентин, как ни странно, ничуть не оскорблялся мыслью, что Харденберги могут его счесть себе неровней. «Мала она еще замуж выходить. Наладились ли регулы у ней — и то ведь я не знаю. Вот исполнится пятнадцать — тогда все затруднения и решим».

Фриц подумывал, не сделать ли Селестина Юста, доброго отцова друга, своим доверенным лицом, не попросить ли его посредничать между Грюнингеном и Вайсенфельсом.

— Э-э, попросить-то можно, да что толку, — добродушно возразил ему на это герр Рокентин. — Крайзамтманн, как ты, может быть, заметил, меня считает дураком.

Едва подарил Софи перстенек и увидел, как она — раз открыто носить нельзя — на шнурке повесила его на шею, Фриц спросил, можно ли почитать ей первую главу «Голубого цветка».

— Это введение, — он объяснил, — к истории, которую я все не могу написать. Даже сам не знаю, что у меня выйдет. Я составил список занятий, и профессий, и типов психологических. Но в конце концов это, возможно, будет вовсе не роман. В народных сказках куда больше правды.