Другое имя было: Августа.

— Ладно, впредь буду звать тебя Августой.

В минуты нежности она бывала — Густель. Августа, как ни робка, оказалась плодовитой. Через двенадцать месяцев на свет явилась первая дочь, Шарлотта, еще год спустя Фриц.

— Как придет время заняться их образованием, — решил фрайхерр, — пошлю обоих к братьям, в Нойдитендорф.

Нойдитендорф, что между Эрфуртом и Готой, был как бы выселки Гернгута. Гернгут же был то место, где моравским братьям, пятьдесят лет тому бежавшим от гонений, дозволили осесть с миром. По учению моравских братьев, дитя, родившись в упорядоченный мир, должно стать его достойным. Подобной цели служит просвещенье, оно готовит дитя для Царствия Божия.

Нойдитендорф был место тихое, как и сам Гернгут. Никак не колокол — гобои и кларнеты созывали учеников на классы. Послушание царило здесь ненарушимое, ибо кроткие наследуют землю. Ходить полагалось по трое, дабы третий мог доносить Предигеру, какой предмет избрали для беседы остальные двое. С другой стороны, учитель не вправе был наказывать ученика, покуда гнев в нем не остыл, ибо несправедливость наказания вовеки не простится.

Дети мели полы, ходили за скотиной, косили луга и метали стога, драться им строго воспрещалось, ни даже мериться силой в играх. Тридцать часов в неделю отводились на обучение наукам и наставление в вере. Всем предписывалось быть в постели на закате и хранить молчанье до пяти утра, когда они вставали. По завершении любого общинного труда — побелки курятников, к примеру, — выносились длинные столы для «трапезы любви», и все садились рядом, распевали гимны, и каждый оделялся рюмочкой домашней наливки, даже самые маленькие дети. Полный кошт обходился в восемь талеров за девочку и в десять талеров за мальчика (эти едят побольше, да им еще латынь подавай, и древнееврейскую грамматику).

Шарлотта фон Харденберг, старшая, вся в мать, показала отличные успехи в классах для девиц. Рано выйдя замуж, она отбыла на житье в Лаузитц. Фриц уродился сонным, как будто туповатым. В девятилетнем возрасте он перенес тяжелую болезнь, исцелясь, вдруг сразу поумнел, и в тот же год был отправлен в Нойдитендорф.

— Но в чем он оплошал? — допытывался фрайхерр всего несколько месяцев спустя, когда Предигер, от лица старейшин, просил его забрать сына из заведенья. Он, Предигер, вовсе не желал бы осуждать бесповоротно какое бы то ни было дитя, но принужден был объявить фрайхерру, что Фриц вечно задает вопросы, но ответов не желает слушать.

— Раскроем, например, — сказал Предигер, — детский катехизис. Вот тут, то место, где наставник спрашивает: — Кто ты?

Ответ. — Я есмь человек.

Вопрос. — Чувствуешь ли ты, когда я к тебе прикасаюсь?

О. — Я это чувствую вполне.

В. — И что это такое, не есть ли это плоть?

О. — Да, это есть плоть.

В. — Вся вместе плоть твоя называется телом. Как называется вся твоя плоть?

О. — Телом.

В. — Каким образом нам дано понять, что некто умер?

О. — Некто не может говорить, больше не может двигаться.

В. — Знаешь ли ты отчего это так происходит?

О. — Я не знаю, отчего это так происходит.

— И на этакие вопросы он не умел ответить? — вскричал фрайхерр.

— Возможно, что он и умел, но те ответы, какие он давал, были неверны. Девять лет, молоко на губах не обсохло, а утверждает, будто бы тело не есть плоть, но из того же самого состава сотворено, что и душа.

— Положим, это только один пример.

— Я мог бы привесть множество других.

— Он еще не выучился…

— Он весь в мечтаньях, в них он губит свою будущность. Достойным членом Нойдитендорфа он никогда не станет.

Фрайхерр спросил, неужто ни признака духовной добродетели не заметно в его сыне. Предигер от ответа уклонился.

Мать, бедняжка Августа, которой здоровье вскоре пошатнулось (правда, одиннадцать детей своих она пережила всех, кроме одного) и которая, казалось, вечно только и искала, перед кем бы повиниться, молила, чтобы ей самой позволили заняться обученьем Фрица. Но чему она бы его выучила? Разве на клавесине бренчать. Из Лейпцига был выписан учитель.

Покуда жили в Обервидерштедте, Харденберги не звали к себе соседей и приглашений их не принимали: бежали людскости, суеты. Вдобавок и средства не позволяли. Семилетняя война дорого обошлась казне, — Фридриху Второму пришлось объявить лотерею, чтобы покрыть протори, — а кой-кого из верных ему помещиков и вовсе разорила. В 1780 году четыре имения, что поменьше, Харденбергам пришлось продать, а еще в одном, Мёкритце, распродали на аукционе все нажитое. Осталось запустение — ни фаянса, ни живописи, ни штор, ни скотины. Далеко, до низкого горизонта темнели непаханые поля. В самом Обервидерштедте узкие стрельчатые окна глядели на пустые голубятни, рядами, рядами, да Gutshoff[6], чересчур просторный, чтобы его заполнить хотя бы вполовину, торчал на месте прежней монастырской часовни. Барский дом вид имел плачевный: облезлый, с отставшей черепицей, в разводах от воды, годами точившейся сквозь расшатанные желоба. Пастбище над чумными могилами иссохло. Поля истощились. Скот стоял по канавам, где сыро, выискивая бедную траву.

Поменьше и куда приютней был Шлёбен-подле-Йены, куда семейство порою наезжало. В Шлёбене был мельничный ручей, замшелые дубы, и «сердце — робко прикидывала Августа, — глядишь, и нашло бы покой». Но Шлёбен так же запустел, как и все прочие именья. Покоя в том немного, отвечал ей фрайхерр, когда тебе отказывают в продлении кредита.

Как человеку благородного сословия, мало какая денежная карьера могла открыться фрайхерру, зато своему-то Принцу он вправе был служить. В 1784 году (едва умер прежний управляющий) его назначили управляющим соляных копей курфюрста Саксонского, что в Дюренберге, Кёзене и Артерне, с жалованьем в 650 талеров, отказав ему в придачу кой-какие лесные откупа. Главные конторы соляных копей располагались в Вайсенфельсе, и фрайхерр купил там дом на Клостергассе. На Шлёбен здесь было непохоже, но Августа, покидая стылый неуют Обервидерштедта, лила радостные слезы, молясь, чтобы ей этого не зачли в неблагодарность. В Вайсенфельсе было две тысячи жителей — две тысячи живых душ, кирпичные заводы, острог, богадельня, бывший дворец, свиной рынок, и суда ходили по реке, и в искристый, зеркальный плес гляделись большие облака, и были мост, лечебница, базар по четвергам, и стлища, и много-много лавок, чуть не тридцать. Карманных денег у Августы не водилось, в лавки никогда она не хаживала, даже редко выходила из дому, иначе как по воскресеньям, но, как в неверный зимний час вдруг проглянет солнце, проклюнулась в душе у нее радость от сознанья, что столько всякой всячины и столько всякого народу оказалось рядом, под рукой.

Здесь, в Вайсенфельсе, родился Бернард, суровым февралем 1788 года. Фриц, тогда почти семнадцатилетний, был тогда не дома в Вайсенфельсе, а у дядюшки Вильгельма в Люклуме, что в Брауншвейг-Вольфенбюттельском герцогстве. Мальчик далеко ушел от своего домашнего учителя, тому приходилось ночами корпеть над физиологией и математикой, чтобы его догнать. «Что, в конце концов, ничуть не странно, — писал дядюшка, — учителя все людишки ничтожного разбора, а все это гернгуттерство — ничто, как пустое распеванье гимнов, и труды хозяйственные, отнюдь фон Харденберга недостойные. Отправь ты лучше Фрица, хотя на время, пожить у меня в доме. Ему пятнадцать, не то шестнадцать, упомнишь разве, пора бы уж различать вина, чему не научишься в Вайсенфельсе, где виноград годится разве на коньяк да уксус, а также понимать, о чем толкуют взрослые мужчины, когда они из порядочного общества». Фрайхерра, как всегда, привели в ярость замечания брата, а всего более — их тон. Вильгельм десятью годами прежде него явился в этот мир для того только, кажется, чтобы его бесить. Лицо больших достоинств — в собственных своих глазах, добавлял фрайхерр, председательствующий Саксонской ложи (Люклумской ветви) Немецкого ордена, он к месту и не к месту щеголял масонским крестом на шее, и этот крест был еще тесьмой и плисом вышит на его камзоле. Харденбергским детям он был известен как Большой Крест или Его Сиятельство. Так никогда и не женившись, он благосклонно привечал не только свою же братию помещиков, но музыкантов, политиков, философов — всех, кому положено сидеть у великого человека вкруг стола, высказывать свои сужденья и соглашаться с его собственными.