Луиза, сестра Брахманна, была закадычная подруга Сидонии, и та к ней ринулась, едва Готфрид возвестил ее имя. Луизе было двадцать девять, она была поэт.

Девицы были в белом обе, и от одной портнихи, но Сидония летала в белом облаке, плыла в белых волнах, тоненькая, легкая, странная на вайсенфельский вкус, тогда как Луизе оставалось только уповать на то, что она хотя бы нынче не услышит того сображенья, что уж пора, пора Луизе Брахманн белого отнюдь не надевать.

— Ах, да, Луиза, я же с Фрицем переговорила, он пошлет твои стихи Фридриху Шиллеру, только ты их перепиши, а то эти великие люди, знаешь, часто теряют то, что им пришлют.

Глаза Сидонии сияли от счастья, что можно угодить подруге.

Луиза не ответила.

— Ты ведь этого хотела, Лу?

— Но твой-то брат сам не будет их читать?

Сидония запнулась.

— Я уверена, он уже их прочел.

— И что же он сказал? — и, спустя мгновенье: — Ах, какая разница, это ведь всего-навсего слова, женские увечные слова.

Скорей бы уж из Грюнингена заявились, ими бы заняться, думала Сидония, а там, глядишь, рояль всех соединит. Она знала: Рокентины выехали, Мандельсло догадалась послать мальчишку-конюха (нового мальчишку-конюха) гонцом, едва они пустились в путь. Конюх этот, плотно одетый темной пылью, уже прибыл, его уже обласкивали на кухне. Меж тем явились Юсты, Селестин, великолепный в парадном темно-зеленом мундире, ему положенном по чину. Хойну, прибывшему с Юстами вместе, мундир тоже был положен, но, очевидно, не тот, какого бы ему хотелось. Каролина, редко прикасавшаяся к спиртному, хлебнула полрюмочки арака и подошла к Фрицу, Эразму, Северину и Брахманну.

— А где Сидония? — она спросила.

— С Луизой, с бедняжкой Луизой, — сказал Эразм. — Но, главное, вы приехали, Каролина. Вы наш лучший друг, самый лучший друг. Вы миротворица. Даже Сидонии до вас далеко.

— Верно, — сказал Фриц. — Где Юстик, там можно быть покойным.

— И я надеюсь, мадемуазель, вы окажете мне честь пожаловать в мою книжную лавку, — сказал Северин.

— Непременно! — крикнул Фриц. — Она в книгах разбирается не хуже моего, а в музыке гораздо лучше!

— В музыке и разбираться нечего, — Каролина улыбнулась.

— Вы попозже нам сыграете.

— И в мыслях не имела.

Фриц поклонился, удалился: хозяин дома, куча дел. Каролина медленным взглядом обвела гостей, запретив себе смотреть ему вслед. Гости мелькали смутно-серыми, белыми, темными мазками, мундирные (эти разговаривали всё больше друг с дружкой) сверкали брызгами и угасали по мере угасанья дня. Сумерки, слава Тебе Господи, потворствуют всем нам. Белые платья, теперь особенно кидаясь в глаза, мелькали тут и там, да, но где ж Сидония? Ах, да, устремилась на выручку к Зенфу: он стоял совсем одни и, в знак того, что помнит о былом своем позоре (имея кучу нового платья), в латаном-перелатаном фраке. Сидония качает головой, хохочет. Странно, очень странно, Зенф, кажется, никогда не говорит смешного. А у самого у него — удивленный, почти оторопелый вид.

Но вот и Фриц с Луизой, склонясь над нею — неуклюже, но явно в порыве доброты. А эта тянется к нему лицом и разевает рот, как рыба.

Брахманн увлек Эразма в сторону, к окну.

— Вы знаете, я прежде не встречал фройлейн Юст. Она уже не первой молодости, но, знаете, — такое достоинство, спокойствие. — Он помолчал. — Как вы полагаете, сочтет она возможным выйти за калеку?

Эразм было дрогнул, но нашел в себе силы ответить.

— О, сердце ее уже занято. Не знаю, кто он такой и откуда, но сердце ее занято.

Вот назойливые, что братец, что сестрица, он думал, два сапога пара. А как бы славно, если бы им можно было друг на дружке пожениться.

— Вот вы спрашивали про Бернарда, — сказала Каролина, оставшись одна с Северином. — Я знаю, Харденберг искренне привязан к меньшому брату. Он вообще любит детей.

— Очень возможно, — отвечал Северин. — Что же до Бернарда, вам не мешает помнить, фройлейн Юст, что не все дети похожи на детей.

Другого такого вечера, как не бывало, так, верно, никогда больше не будет в Вайсенфельсе. Гости ждали, хотя не имели к этому привычки; даже в этой проветренной, просторной зале лица приятно, фруктово закраснелись, но здесь неуместно было бы заняться привычным осмотром туалетов, советуя, переча, щурясь, то приближаясь, то отступя, или побаловаться свежей сплетней, а после перейти к гусиным ножкам, ветчине, наливкам, сладким пирожкам, потом все это снова спрыснувши спиртным, и разбрестись, беседуя приятно, по домам, а там уж кое-как добраться до постели. Ни на что такое сегодня расчета не было. Нетерпенье ознобом продирало гостей, не щадя и самых стойких.

А Рокентинов нет как нет, и суженой. На кухне повар принудил-таки безвинно-виноватого, брыкавшегося гонца встать на колени и молиться о благополучном прибытии хозяев.

— Да прибудут они, — он лепетал, — только фройлейн Софи тормошить нельзя, болела она недавно.

Один фрайхерр был безмятежен: дав согласие на помолвку, он сразу сделал кое-какие распоряжения, ему и в ум не приходило что-то в них менять. Через пятнадцать минут все двинутся наверх, слушать фортепьяно, потом — ужин, и сам он не сядет во главе стола, будет ходить между гостей и останавливаться то возле одного, то возле другого стула, а Фриц со своею нареченной будут сидеть рядком, и снова будет музыка и, если здоровье Софи позволит, танцы. На те шесть с половиною минут, пока длится перемещенье в музыкальную комнату, можно себе позволить проведать старого друга Штайница унд Крайна, который клюет носом там, где оставил его Готфрид.

— Харденберг, что это я тут пью такое? Это и есть то, что у них зовется пуншем?

— Да, и, говорят, Фриц сам все это намешал.

— Так это еще и мешают?

— Да, как будто.

— Пустая трата времени, Харденберг.

— Велю подать тебе чего-нибудь другого.

— Харденберг, а кто такие эти Рокентины?

Фрайхерр только головою покачал.

— Увы, мой старый друг! — вздохнул граф.

Большая лестница всех вознесла наверх, все расселись на выцветших, потрепанных, из дальних углов и закоулков извлеченных стульях. Лишние свечи загасили. Антон, четырнадцатилетний мальчик, выказывая красные цевки из-под рукавов первого кадетского мундирчика, уселся к Цумпе, где было посветлей.

— Я начну с Иоганна Фридриха Райхардта, — отважно объявил Антон. — Я сыграю одну его революционную песню.

— Что такое, мой мальчик? — громко спросил фрайхерр.

— Начал бы ты, Антон, с какой-нибудь религиозной музыки, — вскрикнула мать с решимостью отчаяния. — Сыграй нам лучше «Wie sie so sanft ruhn»[64].

Антон повернулся к ней, кивнул. И вот рояль сам подал голос, мирный, ясный.

Звуки отрезали их от шума Клостергассе. Но вдруг двери музыкальной комнаты распахнулись, хлынул свет из коридора. Готфрид, явно едва скрывая растерянность, но — делать нечего, — честь честью доложил о Рокентинах, и явились: фрау фон Рокентин, прекрасная, но сонная как будто, в бледно лиловом платье, хаузхерр, укрощенный Георг. Но где она?

— Вот, приказали мне выступить в авангарде, — гремел Рокентин. — Падчерица отдохнет минуточку-другую у вашей лестницы.

И — двинулся на хозяев, громадный, грубый, хлопая в ладоши.

— Воронье пугало, — прошелестела Луиза Брахманн. — Господи, спаси, как на ярмарку явились, в работники наниматься.

Фрайхерр приветствовал гостей с безукоризненной любезностью, подал знак Готфриду, тот взялся зажигать погашенные свечи. Антон посреди фразы прервал игру, сложил руки.

Где нареченная? — с жалостью и любопытством шептались пожилые гости. — Небось, расслабленная, на руках внесут.

Но Софи — в сопровожденье преспокойной Мандельсло — чуть не вбежала в залу, нетерпение само, бледна, да, правда, но зато жива, бодра, порывиста и, сразу видно, что готова веселиться. И вся в шелках — китайских, что ли, — откуда еще их ввозят, такие узорные шелка? И волосы все забраны под белую шапочку, нареченной как раз подстать. В руке — белая, одна-единственная роза.