Июля 7-го дня, утром

Сперва мы уберем нашу гостиную. При таком убожестве особенно не развернешься: она рассчитана на младших преподавателей университета, которые благодарны и на том. Пузырьки с лекарствами, притирки, шприцы, столь любезные сердцу фрау Винклер, отправляются в спальню, шитье, газеты — под кушетку. В такой день, ветреный и серый, окна лучше закрывать, но они у нас щелястые. У нас сквозняки, мы сами знаем, но я подхожу поближе, проверки ради, и меня будто дырявят шпагой. А ну как великий муж литературы воспаленье легких тут схватит, нас же вечно будут виноватить.

Софхен совсем забыла, что она страдает, что вообще она больна, и углубилась в разговор о сквозняках. «Весь секрет, — как объяснила фрау Винклер, — в том, чтобы широко открыть окна, ненадолго. Если воздух в комнате сравняется температурой с уличным, никакого сквозняка вы не почувствуете». Но (это я ей говорю) в комнате тогда будет донельзя неуютно.

«Неважно! — кричит Софи, — мы все плотно закроем, когда он подойдет поближе к дому!» И она собирает все свои остатние силенки и, не успеваю я опомниться, широко распахивает окна. И тотчас же заходится в кашле.

«Лучше бы ты предоставила это мне. А теперь твой кашель меня пронзает, как гвозди на кресте. Похлеще любого сквозняка».

И моя Софи хохочет.

Гёте идет по Шауфельгассе. Все к окнам! Он идет, он в синем сюртуке, в летящем летнем плаще поверх, и благородная одежда чуть ли не метет улицу, у самых щиколоток охлопывая великолепнейшие сапоги. Кажется, слуги никакого нет при нем — частный визит.

Я сдергиваю с себя очки и спешу вниз, Софи за мной увязывается. Она вся подобралась: будто бы ни капельки не боится. Гёте нам представляется, со всею простотой нам пожимает руки, справляется, можно ли пристроить на кухне его слугу: он привел-таки с собою человека, но тот, кажется, всегда ходит в нескольких шагах от него, следом, повторяя почтенья ради все действия и жесты Гёте. От него бы, конечно, куда больше было проку, иди он впереди хозяина, чтобы помочь тому не ошибиться домом.

Поднявшись к нам наверх, Гёте выбирает самый жесткий стул и говорит с очаровательной улыбкой, что поэтам полезны неудобства. Однако в следующий миг он уже мерит шагами нашу комнатенку.

Колокольца нет, но мы уговорились с фрау Винклер, что я подам ей знак, топнув по расшатанной доске, когда придет время вносить угощенье. Гёте сам ловко нарезает пирог, откупоривает бутылку. Он предлагает послать стакан вина вниз, его слуге, я соглашаюсь, хоть и не вижу, что уж тот свершил такого, чтоб это заслужить. Тем временем Гёте немного говорит о здоровье и болезни. Некоторые болезни, он говорит, есть не что иное, как застой, выпей один-другой стакан минеральной воды, и все пройдет, главное, не дать болезни разыграться: здесь следует сразу переходить в атаку, как и во всем другом.

Он бы мог заметить, что с нашей маленькой бедняжкой дело обстоит совсем иначе. Он просто хотел ее ободрить, это ясно. К сожалению, он покуда не знает Харденберговых стихов, ну, разве немногие, но ведь и ничего почти, мне кажется, до сей поры не печаталось. Софи, для которой этот визит был, пожалуй, чересчур высокой честью, не могла придумать, что бы такое ему сказать. Наконец догадалась: Йена — город больше Грюнингена. Гёте, с легким поклоном, отвечал, что и Веймар — город больше Грюнингена.

Софи не помянула про роман Харденберга «Голубой цветок». И Гёте, по крайней мере, ни слова не сказал о сквозняке.

Вызнав в точности предполагаемое время визита, Эразм ждал, верней, торчал на углу Шауфельгассе.

— Ваше Превосходительство! Позвольте — на два слова! Я младший брат Харденберга, то есть я один из его младших братьев. Я учусь лесоводству — то есть не здесь…

— Я и не думал, что здесь, — сказал Гёте. — Лесоводству в Йенском университете не обучают.

— Я учился в Хубертусберге. То есть я оставил Хубертусберг. Можно мне с вами вместе немножечко пройти?

Гёте улыбнулся и ответил, что это не воспрещено законом.

— Вы посетили фройлейн фон Кюн с сестрой, — упорствовал Эразм, — со старшей сестрой, с фрау лейтенант Мандельсло.

— A-а, так это старшая сестра ее была, вот как? Крепкая женщина, а в родстве я не разобрался. — Эразм, кашляя, семенивший рядом, сразу не нашелся, что прибавить, и Гёте продолжал: — Я догадываюсь, кажется, о чем хотели вы меня спросить. Вы тревожитесь о том, будет ли фройлейн фон Кюн, когда восстановит свои силы, подлинным источником счастия для вашего брата. Вы, надо полагать, чувствуете их неравенство по разуму. Но будьте покойны, совсем не разум любим мы в юной девушке. Мы любим красоту, невинность, веру в нас, походку и повадку, Бог знает, что мы еще в ней любим, но только уж не разум — как, я уверен, и Харденберг. Он будет счастлив, по крайней мере, сколько-то лет он будет счастлив тем, что может она ему предложить, ну, а затем и дети пойдут, несравненное благословение, тогда как стихи его…

Не дослушав, Эразм схватил великого человека за рукав, дернул, как чурку из прибоя:

— Я не о том вас хотел спросить!

Гёте остановился, глянул вниз, на Эразма. (Слуга, за ними в двадцати шагах, замер и уставился в окно цирюльни.)

— Стало быть, я ошибся. Вас не заботит счастье брата?

— Не его счастье, — кричал Эразм. — Ее, Софи, ее счастье!

Воротясь в Йену, профессор Штарк произвел осмотр больной и посчитал неизбежной операцию. Он вставит дренажные трубки, выведет яд. Нет иного средства избавить от опухоли милую фройлейн. Требуется согласие отчима из Грюнингена. И через двадцать четыре часа оно пришло.

— А жалко, если мы пропустим фейерверк в день рождения курфюрста, — вот единственное возражение Софи.

— Отчим с матушкой все мне оставили расхлебывать, все подробности, — сказала Мандельсло Дитмалеру, которого одной из пренеприятнейших забот были беседы с родственниками пациентов. — И следовало бы послать за ее нареченным. Он уехал в Теннштедт. Но вы, конечно, хорошо его знаете…

— Нет, не то чтобы хорошо, но я его знаю, кажется, давно, — отвечал Дитмалер. — Кажется, его брат Эразм, еще в Йене.

— Нет, вчера уехал, я присоветовала. Зачем ему здесь торчать, ни ему, ни нам никакого проку. Но Харденберг, конечно… Ну, хорошо, назовите мне день и час, когда профессор намерен оперировать. И запишите. Естественно, и так я не забуду, но запишите, вот сюда, ко мне в дневник.

Но метода профессора Штарка была иная. Он обыкновенно норовил выдать как можно меньше сведений об операции, тем более о часе. Чтобы сберечь нервы пациентов. Чтоб родственники не нагрянули задолго до того, как будет нужно. Дитмалер, разумеется, все это знал, но был не вправе разглашать. И поневоле собирался лишний раз тащиться на Шауфельгассе с разъяснениями.

— Комната, отведенная для этой цели, в любое время должна быть готова, — он продолжал упрямо, — и припасите побольше старых чистых простынь и еще — старое чистое исподнее тончайшего полотна.

— Готова в любое время, а мы не знаем даже, когда понадобится! — вскинулась Мандельсло. — У нас две комнаты, и только две. Это вот гостиная, а в спальне сейчас спит моя сестра. Можете мне поверить.

Дитмалер замялся:

— А остальное?

— Вы полагаете, мы навезли сюда тюками старое чистое исподнее тончайшего полотна? Не махнуть ли нам обратно в Грюнинген?

— Нет, пациентке нельзя ездить.

— Скажите лучше, вашему профессору не хочется.

— Я этого не говорил. Велика ли спальня?

— Да такая же, как эта комната. Не повернешься. Скажите ему, пусть с собою никого, кроме вас, не приводит.

— Пожалуй, это я могу вам обещать. А хозяйка ваша? Готова ли помочь?

— И еще как готова.

— Фрау лейтенант, мне бы не хотелось с вами ссориться. Быть может, стоит взглянуть на все иначе? Я вас могу заверить в самом глубоком участии профессора. Он даже мне сказал, что намеревается сам делать перевязки.