— Не придуривайся. Я вот сейчас думал о твоем разговоре с профессором. Или ты мне не все рассказал, или не выложил все козыри. Не такой он человек, чтобы бить не наверняка. Он долго искал подходящего момента и должен был поставить тебе условия заведомо жестокие.

— Предположим, но при чем здесь его жена?

— Во-первых, давно ходят подобные слухи, а во-вторых, ему явно невыгоден развод, это отразится на его карьере и благополучии. Измену жены он стерпит, несмотря на гордыню, а вот если она уйдет от него или публично потребует развода, тогда…

— Не хочешь ли ты сказать, что она собирается уйти ко мне? Или что я готов жениться на ней? С какой стати?

— Ясно. Не хочешь говорить. Не та степень интимности. Бережешь честь женщины и правильно делаешь. Только сам подумай над этим. Это серьезная угроза и… способ нападения для тебя.

— Вот как?

— Видишь ли, он шантажирует тебя жалобой, а ты можешь сам перейти в наступление. Сказать, например, что уведешь его жену к себе.

— Ну что ты мне советуешь? Ты, Юрка, мне советуешь такую подлость? Ведь Галка Морозова… Я никогда не пойду на это.

— Уже не Морозова, а Костяновская, не забывай.

— Не был бы ты Оленевым, ох и врезал бы я тебе промеж бесстыжих глаз! Изыди отсюда, дай вздремнуть, пока у больных тихий час.

— Да, у твоих больных тихий, а у моих в реанимации всегда полумертвый час, — невесело пошутил Оленев. — Сейчас со «скорой» звонили, везут тяжелого ребенка.

— Вот и займись делом, интриган несчастный.

Оленев ушел, а Чумаков, придвинув на всякий случай поближе телефон, вытянул ноги на подставленное кресло и задремал. Ему снилось продолжение утреннего сна…

Итак, баллистическая вилка дальней дальности приближалась к груди. Острия зубцов переливались алмазными гранями, утяжеленная рукоятка, уточняя траекторию, вибрировала в воздухе, все яснее вырисовывался выпуклый орнамент. Четыре буквы клейма «нерж» недобро поблескивали в отраженном свете. Почему нерж? — подумал Чумаков, тщетно пытаясь ослабить путы. — Чья страна, чей военный завод? Может быть, это „не ржаной“? Или „не ржет“? Или там написано „Серж“, а я просто не вижу? Ах да, это же „нержавеющая“… «За мной не заржавеет, — сказала совесть с полузабытым лицом Зины, — обихожу, обстряпаю, обошью, обмою и обласкаю, только женись. Не пожалеешь. Я верная, умная, добрая, щедрая, красивая, здоровая, шутливая, высокоморальная, любвеобильная, терпеливая…» Чумаков отрицательно мотнул головой. И вот вилка соприкоснулась всеми зубцами с кожей. Боли он не ощутил. Скосив глаза, смотрел, как сталь погружается в тело. «Так, — подумал он, — сначала кожа, подкожная клетчатка, сейчас она пронзает фасцию, раздвигает большую грудную мышцу, малую, еще не поздно, пока не опасно, можно раздумать и согласиться на условия. Еще не поздно». — «Так на чем мы порешили? — спросил профессор. — Я требую полной и безоговорочной трепанации без аннексий и контрибуций. На раздумье две секунды». — «Межреберная мышца, — подумал Чумаков, — сосуд не задет, можно зашить без последствий. Так что же я медлю?» — «У, преступник в белом халате, — злорадно сказал муж Ольги. — Опыты на больных делаешь? Я тебе покажу, доктор Менгеле!» — «Плевра, — подумал Чумаков, — это уже серьезно. Проникающее ранение в грудную клетку. Край легкого, пневмоторакс обеспечен, перикард теперь все. Еще секунда, и она войдет в сердце…» Боли не было.

— …боль, — сказала медсестра, прикасаясь к его плечу. — Она жалуется на сильную боль.

— А, — вздохнул Чумаков, просыпаясь. — Какая палата?

Он оправил халат и пошел вслед за сестрой. В палате сел на краешек кровати, расспросил больную, полистал историю болезни, на всякий случай потрогал живот: «Так больно? А вот так?»

— Сделайте наркотик, — сказал он сестре, выходя из палаты, — пока ничего страшного.

На полпути его перехватили и повели в приемный покой.

— Раненого привезли, — сказали ему на ходу.

— Какой еще раненый? — проворчал Чумаков. — Сегодня нет «неотложки».

Парня привезли на попутной машине, подобрав на улице. Ближе всех была эта больница, и теперь он лежал на жестком топчане в приемном покое, испачканный землей и залитый кровью. Не дожидаясь Чумакова, опытные сестры делали свое дело: раздевали и мыли, измеряли давление, забирали кровь на анализы. Парень был в сознании, но отвечал неохотно, сквозь зубы, морщась от боли. Сказал, что ударили ножом, кто именно — не знает… За что — тоже не знает. Подошли и ударили. Вот и все.

Пришел Оленев, и они вместе осмотрели раненого. Рана была одна. На спине. И еще лицо разбито в кровь. Чумаков выслушал легкие, постучал пальцем по груди.

— Не так страшен черт, — сказал он. — В рентген и в операционную. Там разберемся.

— Ну, а мне здесь делать нечего, — сказал Оленев.

— Насилие, — сказал Чумаков, когда они шли по коридору. — Откуда оно в людях? Подойти и ударить ножом незнакомого человека. Надо же!

— А ты верь больше, — усмехнулся Оленев. — Может, он сам начал первым, может, там старые счеты, может, он сам бандит.

— Циник! — взорвался Чумаков. — Когда ты научишься верить людям?

— Этому не учатся. Этому разучиваются. Кто быстрее, кто Медленнее, а ты уж до смерти останешься легковерным. Мало тебе шишек, что ли? Так ничему и не научился.

— Научился, — твердо сказал Чумаков. — Всегда и во всем верить. Это ничего, если он тебя обманет, ты верь, пусть обманщику будет стыдно, он раскается, он сам сознается в своей лжи.

— Держи карман шире, — сказал Оленев. — Он тебя еще раз обманет и посмеется над тобой, дурачком.

— Вот чему тебя научила семейная жизнь, — ехидно сказал Чумаков. — Ещё бы, там-то уж точно жена врет мужу, муж обманывает жену, оба врут напропалую детям да еще лупят нещадно их за мелкие хитрости. А у кого им учиться? У мамочки с папочкой. «Уж ты, сынок, не говори, ты уж, дочка, не выдай…» — нарочито противным голосом проговорил Чумаков.

— Завелся! — рассмеялся Оленев. — Сел на любимую темочку о вреде семьи и брака. Иди лучше в операционную, моралист.

Как и предполагал Чумаков, рана оказалась неглубокой и неопасной. Несколько швов, привычная работа, выученные наизусть движения рук.

«Вот так же и Петька лежал под моим ножом, — вспомнил Чумаков. — Там-то было посерьезнее…»

— Вас ждут, — сказали ему, едва он спустился из операционной. — Брат, кажется.

У входа в корпус топтался Петя. Уже вечерело, было морозно и неуютно, мела пурга, невесомой блестящей пылью опадал иней с деревьев.

— Что же ты? — сказал Чумаков, ежась. — Заходи.

Он провел Петю в ординаторскую, включил чайник.

— Садись, садись, сейчас чай пить будем. А я только о тебе вспомнил.

— Я ненадолго, — сказал Петя. — Я попрощаться пришел.

— И ты… — только и сказал Чумаков, опустившись в кресло. — Что-нибудь случилось?

— Ничего, — сказал Петя. — Пока ничего. Просто мы уезжаем.

— Кто это «мы» и куда?

— Я и Ольга. Через час наш поезд. Едем к моей матери. За Урал. Ты уж прости, Вася, так получилось. Я пришел домой, а она сидит на чемодане и плачет…

— Ну да, — вздохнул Чумаков, — что ж, никто вас не держит. Я знал, что она уезжает, и уже смирился с этим, но почему ты? Разве тебе плохо у меня?

— Послушай! — рубанул воздух ладонью Петя. — Ты это брось! Не тяни из меня жилы. И так муторно, что оставляю тебя с этими клопами. Я вернусь, не скоро, но вернусь. А сейчас должен ехать. Я не могу отпустить ее одну, ей некуда идти, а у тебя жить она больше не будет. Она боится за тебя, все эти жалобы, скандалы, у тебя могут быть неприятности, ее совесть замучила.

— Чья совесть? — неумно спросил Чумаков. — Ах да, я знаю, она писала. Ну что же, ты прав. Только знаешь, не ожидал от тебя такого. Грубиян, драчун, хулиган — и на тебе! Хотя, что я говорю, болван… Ты замечательный парень, мне очень легко было с тобой. И ей будет хорошо. Ты не обидишь.

— Ладно уж, — сказал Петя, — не мастер я языком трепать. Пойду я, пора. Что Ольга попрощаться не пришла, ты не обижайся. Боится она, что разревется и останется. Уж решилась, так решилась. И я решился. Может, еще не поздно.