Как мы уже говорили вначале, любой процесс должен быть инвертированным: низшее выводится из высшего, высшее объясняет низшее. Физическое проистекает из метафизического. Импульс бытия изначален и безусловно метафизичен. Инстинкты самосохранения или размножения суть "осадки", действие которых эффективно лишь на присущих им низких планах. Феноменология человека проходит процесс самоисчерпания от анагогической (возвышенной) и гиперфизической экзальтации (воодушевления) в высшей точке, до плотского оргазма, имеющего лишь генетическую природу, — в низшей. Можно, конечно, опуститься еще ниже, до чисто животного уровня. И, как в различных видах животных до́лжно видеть вырождение тех или иных возможностей человека, причем вырождение окончательное, безысходное, гротескно-бесовское, так и всякое, возможно, случайное соответствие между жизнью пола и любви, с одной стороны у людей, с другой — у животных является дегенеративной пародией на человеческий эрос.

Мы видим, как половое влечение толкает и ведет — иногда телепатически — всевозможные виды и роды животных к брачным миграциям. Четвероногие и пернатые покрывают неслыханные расстояния, попадают в невиданные переделки, часто погибают в пути — и все это только чтобы достичь, наконец, места, где можно совершить оплодотворение или отложить яйца. Мы видим кровавые разборки хищников, половая борьба которых, несмотря на повод, не является борьбой за самку, но скорее — за обладание бытием, которого домогаются тем более дико, чем более удален сам предмет вожделения. Мы видим, как метафизическая жестокость абсолютной женщины "макроскопируется" у богомола, самка которого убивает самца сразу же после совокупления. Похожие явления можно наблюдать у перепончатокрылых и разных других видов: губительные, смертельные кутежи и свадьбы, пожираемые самцы, жизнь которых завершается после акта зачатия, или же прямо во время самого полового акта; самки, умирающие сразу же, как отложат уже оплодотворенные яйца. Мы видим абсолютное совокупление лягушек, которым не мешают ни раны, ни смертельные увечья; можем лишь подивиться эротике улиток, их беспредельной потребности в продленном сношении и даже садизму проникновения друг в друга, зачастую болезненному и многообразному. Но мы видим и как похожее на размножение "пролетарской" части человечества кишение низших видов, плодящихся и пожирающих самих себя и доходящих до таких форм неиндифференцированного биоса, как гермафродитизм моллюсков и первичнохордовых, партеногенез[174] одноклеточных организмов, протозоеров и самых последних метазоеров, образующих основу для начала нисходящей серии[175]. Все это, кстати, перечислено Реми де Гурмоном в его книге "Физика любви"[176]. Но ведь все это лишь результат падения человеческого эроса, в конечном счете его инволютивно-низшие стадии, приоткрывшиеся нам под видом автоматизированных, осатаневших побуждений к безумию и бросков в бездну. Ну как не признать тот факт, что метафизический корень такого животного эроса — особенно если говорить о его императивности — даже более видим, чем в многочисленных вялых, но так называемых "духовных" формах человеческой любви? Ведь все грубо-брутальное — лишь отражение низом верха, то есть абсолютного бытия, находящегося по ту сторону эфемерной, усредненной жизни индивида.

Здесь мы находим исходные точки экзистенциального статуса обычного человека. В плане эмоций всякий мужчина нуждается в любви и в женщине, чтобы избавиться от экзистенциальной тоски и страха и, по возможности, придать смысл своему существованию; бессознательно он озабочен поисками суррогата, который помог бы ему принять и вскормить иллюзии, овладевшие им. Этот суррогат — "субтильная, нежная атмосфера, источаемая женским полом, которую никто не замечает, хотя ею все окутаны, погружены в нее; но как только атмосфера эта улетучивается, мы начинаем чувствовать все возрастающую пустоту и волнение от смутного, расплывчатого влечения к чему-то неопределенному, необъяснимому" (Джек Лондон). Это основа социологии секса как социального фактора, начиная с брака и вплоть до желания иметь семью, потомство и прочее подобное. Это желание тем могущественнее, чем ниже опускается, падает, терпит крах магический замысел пола. Потому-то неизбежно разочарование — ведь всякий пусть смутно, но помнит блистающие мгновения первых встреч и особенно первых соитий. Поэтому мы можем назвать всю сферу "социального" секса дрессированного человека областью сексуальных субпродуктов низших проявлений метафизики пола. Этим "риторический" мир заменяет "убеждение" и правду, в том смысле, который придал этим выражениям Микельстедтер[177]. Область эта имеет и свои окраины, маргинальные зоны, заполняемые абстрактными и порочными поисками венерического удовольствия, одурманивающего и квазиутоляющего, но абсолютно бессмысленного. Но довольно об этом. Пора вернуться к основной теме.

Как мы знаем, платоновская Диотима, утверждая мысль о бессмертии в потомстве, намекнула на некие "высшие таинства откровений". Рассуждая далее, она как бы развивает теорию "двух Афродит", приписываемую в "Пире" Павсанию. Якобы одна из них — Афродита Пандемия[178] или "простонародная", является воплощением любви "пошлой", а другая — Афродита Урания или "небесная" — любви Божественной.

Область эта для исследователя темна. Прежде всего, что же это за "высшие таинства" — неужели простой гуманизм культуры? Вроде бы и да — ведь Диотима тем, кто зачинает телесно, во плоти, так сказать, противопоставляет тех, кто дарит жизнь "потомству" бессмертному, то есть артистическим, правовым, моралистическим и иным творениям. Но… "Кто, наставляемый на пути любви, — говорит Диотима[179]', - будет в правильном порядке созерцать прекрасное, тот, достигнув конца этого пути, вдруг увидит нечто удивительное по природе", совершенно непохожее на зачатое по естеству человеческому. Но такое "бессмертие" в людской памяти является, очевидно, даже более призрачным, чем бессмертие в потомстве и роде; все это находится в области совсем уж профанической, почти той, которая породила "бессмертными" членов Французской Академии[180]. Но в эллинских Мистериях так называемые праведники, вроде Эпаминонда и Агесилая[181], никак не могли рассчитывать на особое благое посмертное состояние, хотя и были посвященными. И в этом смысле они разделяли участь злоумышленников и негодяев[182] Но Диотима, наивно веря, что "бессмертные" и есть плод любви, просто выражает мистико-экстатическую эстетику.

Для нас ее "теория" мало полезна. Она дуалистична и, по сути, асексуальна. Вся проповедь Диотимы вообще не связана с эросом, возбуждаемым женщиной, магнетическим влечением к ней, но с красотой как таковой, каковая, впрочем, постепенно становится не красотой тела даже, не красотой бытия или некоего особенного объекта, но некоей абстрактной красотой-в-себе[183]. Меняется даже "ключевой миф": эрос небесный, уранический основан не на воспоминании об андрогинате, но, правда, уже в "Федре", отсылается к пренатальному[184] состоянию, когда душа созерцала Божественный мир. "Сияющую красоту можно было видеть тогда, когда мы вместе со счастливым сонмом видели блаженное зрелище… и приобщались к таинствам, которые можно по праву назвать самыми блаженными и которые мы совершали, будучи сами еще непорочными и не испытавшими зла, ожидавшего нас впоследствии"[185]. Любовь же телесная представлена в виде черного коня, одерживающего верх над белым; оба эти коня и возничий вместе суть душа[186]', терпящая падение из-за недостатка трансцендентной памяти: "Человек, очень давно посвященный в таинства или испорченный, не слишком сильно стремится туда, к красоте самой по себе: он видит здесь то, что носит одинаковое с нею название, так что при взгляде на это он не испытывает благоговения, но, преданный наслаждению, пытается, как четвероногое животное, покрыть и оплодотворить"[187]'. Отсюда и следующее определение любви, достаточно спорное: "Ведь влечение, которое вопреки разуму возобладало над мнением, побуждающим нас к правильному поведению и которое свелось к наслаждению красотой, а кроме того, сильно окрепло под влиянием родственных ему влечений к телесной красоте и подчинило себе все поведение человека, — это влечение получило прозвание от своего могущества, вот почему и зовется оно любовью"[188]'. Марсилио Фичино[189]' придет к тому, что "венерическая ярость" и "желание соития" в основе своей не только не тождественно любви, но есть нечто противоположное".