Самым важным для нас здесь является то, что неистовство эроса включено в совокупность признаков метафизического измерения. Платон различает четыре вида позитивного "неистовства", не относящегося к человеческой патологии. Он вменяет их четырем божествам: любовная μανια у него увязана с Афродитой[142] и Эротом[143] (эросом), профетическая[144] — с Аполлоном, μανιαинициаций — с Дионисом[145], а поэтическая — с музами[146]'.

Марсилио Фичино[147]' говорил, что это как раз "те образы фурора, на которые вдохновил нас Бог, возвышая человека над его человеческим, земным содержанием; и они же обращают человека в бога". Не будем здесь говорить о "поэтическом неистовстве", отметим только, что сейчас поэзия стала делом субъективно-профаническим, но когда-то поэт был пророком, а сама поэзия — carmen[148]. Во всех остальных случаях даже сейчас μανια — это некая опьяненность, выводящая за пределы индивидуального переживания. У влюбленного, как и у посвященного, видение превышает ограниченность времени и самого субъекта[149]. Но почему-то ни Платон, ни его комментаторы не упоминали о неминуемом развитии анагогической[150], то есть ведущей ввысь μανια, которое происходит уже обычно под знаком Марса. Это странно вдвойне, ибо в древности героическое часто было связано с инициатическим[151]'. Вспомним о священном безумии Коривантов и Куретов[152] с их особой техникой, включавшей в себя танец.

В то же время совершенно очевидно, что Платон признавал существование некоего древа, ветвью которого является эрос пола. Одушевленная опьяненность первоматерии от имени бога или гения, подобно прививке высшей жизни, освобождает "пленницу". И тогда, подчиняясь исключительно метафизике андрогината, материя приобретает высшую возможность — τελετη[153] — эквивалент мистерийных инициаций. Весьма знаменательно, что слово "οργια" ("оргия", культ "оргии"), которое сегодня ассоциируется с половой распущенностью, возникло как обозначение состояния восторженной, воодушевленной экзальтации, которая в античных мистериях служила отправной, исходной точкой всякой инициации и имела эпитеты "священная", "сакральная". Но если эротическая μανια, родственная другим сверхчувственным переживаниям, о которых говорит Платон, локализуется, становится вожделением, а впоследствии лишь плотским, тогда она из "обуславливающей" становится "обусловленной", причем обусловленной биологически, исключительно телесным низом, деградирует и завершается синкопой[154] чистого "удовольствия". Это и есть "похоть Венеры".

Но даже здесь есть разные степени падения: "удовольствие" может оставаться экстатическим, если "магнетический" аспект любви, при флюидном слиянии двух существ, достаточно интенсивен. Когда эта интенсивность слабеет, в частности в результате привычки, "удовольствие" оказывается уже просто связанным с известными зонами и прежде всего с гениталиями. В особенности это свойственно мужчинам. Наконец, оно просто отделяется от всякого глубокого переживания. Вообще, "похоть" это действительно синкопа или коллапс состояния μανια. Последняя в своей сверхчувственности воли к абсолютному бытию всегда противоположна уничтожению эроса, замыкающему его в круге физического поколения. Это и есть у Платона вторая "теория любви", представленная Диотимой.

Не будет лишним еще раз подчеркнуть разделение Платоном видов "неистовства" — в дальнейшем это поможет нам развить наши идеи подробнее. Μανια, властно вмешиваясь в жизнь человека, либо полностью подчиняет себе его индивидуальный менталитет (в индийской терминологии — manas[155]), либо вообще упраздняет его. Эта могущественная сила может быть онтологически высшей или низшей в отношении индивидуальности. В последнем случае неистовство становится животно-регрессивным. На очень тонкой, едва различимой пограничной линии находится, в частности, половая магия.

Своего рода иллюстрацией к изложенному являются теории уже цитированного нами Людвига Клагеса, который отчетливо отделял стихийное неистовство эротического события от его психофизического аспекта. Все "не-физическое" и экстатическое, по Клагесу, существует отдельно. "Это не дух человека освобождается в экстазе, — утверждает Клагес, — но душа, и освобождает она не тело, но дух."[156]' Хотя для этого автора дух и не совсем дух, а в сущности синоним "ментала", очевидно, что "душа", о которой он говорит, соответствует низшим пластам (почти бессознательным, соседствующим с биосом[157]) человеческого бытия, в большей своей части характеризующимся господством женского, смутно-ночного, yin (Инь), а не принципом yang (Ян) — мужским и светлым. Следовательно, экстаз, рассматриваемый Клагесом, можно, собственно, назвать теллурическим[158], может быть, даже демоническим.

Итак, существует разветвленная феноменология видов μανια и эроса, важность которой невозможно преуменьшить. При этом надо понять, что ни негативно-демонический, ни Божественный аспект эроса одинаково не имеют никакого отношения к брутальному импульсу, к чистой животности. Этнологи, так же, как и историки религии, как и современные психологи, — не знают почти ничего об этих важнейших тонких различиях.

В "Пире" Платона Диотима появляется, на первый взгляд, только для того, чтобы спорить с Аристофаном. Она утверждает, что смысл любви вовсе не в поиске своей половины и жажде единства. Нет, это обладание добром, "жажда блага и счастья"[159]'. Но, по существу, спор Диотимы с Аристофаном вызван своего рода разночтением. В эллинистической концепции "добро" — не моральная, а онтологическая категория, оно тождественно бытию, тому, что есть, то есть всему наиболее полному и совершенному. А ведь миф об андрогине, хотя и в сказочной форме, но как раз на это и намекает. Далее, Диотима утверждает, что пылкая заботливость и напряженность стремящегося к этой цели, приобретает специфический любовный облик. "Дело в том, Сократ, что все люди беременны, как телесно, так и духовно, и когда они достигают известного возраста, наша природа требует разрешения от бремени. Разрешиться же она может только в прекрасном, но не в безобразном. Соитие мужчины и женщины есть такое разрешение. И это дело Божественное, ибо зачатие и рождение суть проявления бессмертного начала в существе смертном[160]'.