— Синьор, капуцино с сахаром. — Почуяв в клиенте иностранца, заговорил он своеобразными макаронизмами.

Анджей вдыхал великолепный аромат вкуснейшего кофе и старался отогнать от себя предательские глаза Иуды.

«Такой шедевр, а они его не берегут». — Этой мыслью он пытался заглушить ту, другую, — о лжи и предательстве.

Здесь Леонардо погибает так же, как и многие памятники старины в Венеции, о которой сейчас много говорят и которую нужно спасать усилиями всего человечества. Он внушал себе, что через два дня, да, неполных два дня, сможет проверить собственными глазами, что изменилось к худшему или лучшему в городе дожей, который он обожал и которым ему еще предстоит наслаждаться вместе с Эвой.

Но Иуду Леонардо трудно было обмануть заботами об охране достопримечательностей Венеции, и он никак не желал исчезать. В этот вечер его лицо нависло над кроватью Анджея в гостинице и еще четче и ярче ночью, во сне. Искариот возникал перед Анджеем совсем неожиданно и вовсе не в Назарете и не на Голгофе. Он почему-то звал Анджея прогуляться, но не по Венеции, а по тому, давно запланированному им с Ренатой маршруту, через Барселону, Мадрид, приглашал на корриду в ложу, где сидела молодая, с лоснящимися черными волосами, такая же красивая, как и в военные годы, Рената. И была именно пятница, даже во сне пятница, самый важный день недели не только в жизни Иуды Искариота…

Утром в пятницу Анджей, разбуженный швейцаром чуть ли не на рассвете, сидел в такси и ехал на главный вокзал, откуда нужно было еще добраться на метро до станции Порта Гарибальди, так как именно оттуда отправлялся утренний поезд в Венецию. Можно было уехать и попозже, скорым прямо из центра, он и тогда прибыл бы вовремя в Санта-Лючию, сразу же после полудня, но побоялся рисковать. Ведь в Милане только и говорилось что об опозданиях поездов и о забастовках.

«Я должен выехать самым ранним, каким только можно», — решил он накануне и сейчас, усевшись в купе, нетерпеливо поглядывал в широкое окно и беспокоился, отойдет ли поезд вовремя.

Когда колеса локомотива пришли в движение и мягко уплыли назад окна вокзала, он облегченно вздохнул. Едет. Теперь самое главное — проскочить Брешиа, потому что там как будто объявлена забастовка железнодорожников.

На станции Брешиа все оказалось в порядке. В купе, занятое одним только Анджеем, вошел с чемоданом новый пассажир — пожилой мужчина с буйной седой шевелюрой.

У пассажира была не только красивая шевелюра, но и приятная улыбка, и звонкий голос.

— Добрый день, синьор, не занято? — спросил он, указывая на место у окна.

— Свободно, пожалуйста, синьор, — подтвердил Анджей, не любивший занимать в поезде место у окна. Там он чувствовал себя как заключенный, зато у дверей, обеспечивающих возможность быстро выйти, он чувствовал себя гораздо увереннее. Все та же привычка, укоренившаяся со времен оккупации: не иметь никого за спиной ни на улице, ни в ресторане, нигде.

Не был он расположен и к знакомству в поездах. Он пренебрежительно относился к людям, которые, едва успев занять место в купе, вступают в разговор.

По-итальянски он говорил плохо, но не это удерживало его от болтовни, просто он считал, что нет смысла завязывать знакомство, которое может продлиться около двух часов, именно столько времени займет дорога до Венеции.

Попутчик, видимо, был настроен иначе, не успел поезд тронуться, как он тут же отметил:

— Поезд тронулся минута в минуту, отлично, синьор.

— Отлично, — как эхо подтвердил Анджей и ничего больше не добавил.

Итальянец быстро сообразил, что перед ним иностранец, и у него тотчас появилось безудержное желание поговорить. Ему захотелось высказаться по поводу забастовок. Рассуждал он примерно так же, как директор музея в Милане.

— Не хотят работать. Каждый считает, что должен получать как можно больше, а делать как можно меньше. А синьор откуда, из какой страны, если не секрет?

— Из Варшавы.

— Варшава! Да здравствует Польша! Добрый день, синьор, — заголосил он, забыв, что уже поздоровался раньше. — Я говорю о коммунистах, а у вас они тоже есть.

— Есть.

— Ну и как у вас?

— Ничего. Безработных, например, нет, — сказал Анджей, а сам подумал: так я тебе и признался, если бы даже и было плохо.

— Гм, понятно, — итальянец изменил тон, — и вам разрешают ездить по свету?

— Наверное, разрешают, если вы меня видите здесь. И не мне одному, а что вы имеете в виду?

— Гм, понятно.

Он одарил Анджея еще одной, на этот раз вымученной, улыбкой, бросил банальное «прошу прощения» и, прикрыв лицо полами плаща, висевшего у окна, спокойно погрузился в сон, прерванный ранним отъездом.

Анджей остался наедине со своими мыслями. Каждая станция, которую они проезжали, вызывала воспоминания. Верона! Виченца! Он бывал здесь, осматривал эти города. А вот и незабываемая Падуя. Он смело мог сказать, что так же, как и Венецию, полюбил и этот город, столь близкий каждому поляку. Постепенно всплывали в памяти достопримечательности Падуи — он вспомнил массивные колонны зала в палаццо делла Раджоне, столь похожие на галереи Вавельского замка в Кракове, припомнились гербы и бюсты на стенах древнего Падуанского университета, он мысленно бродил по тем улочкам, на которых когда-то пытался обнаружить следы пребывания Коперника, Замойского и обучавшихся здесь в старину поляков.

Из окна вагона нельзя было увидеть старую Падую, ее приметы не дотянулись до вокзала. Вокруг был современный, скучный мир стандартных многоэтажных домов — таких же, как где-нибудь на Садыбе либо в Грохове. Когда остались позади современные кварталы, показались склады и свалки, каких немало на окраинах любого крупного города. Единственное, что ему понравилось здесь, в предместье Падуи, и по всей трассе, — опрятные, аккуратные… фабричные здания.

«Какие яркие домики, просто трудно поверить, что там работают».

После Падуи он ни о чем больше не мог думать, только о встрече с Эвой. Росло напряжение. Ему не сиделось в купе, и, приоткрыв дверь, он вышел в коридор.

Неожиданно появилась надпись: «Венеция — Местре».

Волнение Анджея все усиливалось. Он не знал, чем себя занять, прошелся по коридору и стал опять у окна. Слева вдоль железнодорожного полотна тянулась бесконечная лагуна, а справа по бетонной насыпи проносились автомобили. Анджей постарался унять волнение и думать о каких-то отвлеченных вещах.

«Зачем сюда приезжать на машине? Ведь автостраду проложили только до Римской площади, дальше дороги нет…»

Вдруг Анджею показалось, что он говорит сам с собой. Он оглянулся. Седой пассажир в купе уже проснулся и доставал с полки чемодан.

«Я, видимо, о чем-то задумался, но вряд ли разговаривал сам с собой. Все хорошо. Я уже на месте. Конечная железнодорожная станция Венеция — Санта-Лючия передо мной. Поезд замедляет ход. Вот уже видны бронзовые колонны вокзала, над ними надпись: «третий путь», а справа — «четвертый путь — Вена». Через шесть часов именно на этот путь прибудет поезд Вена — Венеция, приедет Эва».

Анджей шел через зал ожидания. Все здесь было как несколько лет назад. Налево — бар самообслуживания с кока-колой, с превосходным кофе-капуцино, с небольшими порциями горячей пиццы, рядом бюро обмена валюты, где — и об этом он тоже подумал — обменивают валюту по более низкому курсу, чем в банках на Листа ди Спанья, прямо перед ним — стеклянный почтовый киоск, билетные кассы. И белые полотнища расписаний поездов, чуть дальше — прилавок с разноязычной прессой: «Лайф», «Плейбой», «Вог», «Петро» и уйма других, менее известных. Тут же на полках — забавные, покрытые черным лаком гробики-гондолы с позолоченными балдахинами и веслами, венецианское стекло, шелковые платки с изображением моста Вздохов и моста Риальто. Посередине зала — огромная стеклянная витрина с прекрасной моделью пассажирского лайнера итальянских океанских линий.