К нему она относится как к младшему брату, со снисходительностью взрослого человека, лучше знающего жизнь, да еще со своей чертовой выдержкой. Никогда ни в чем не упрекнет, но как долго можно терпеть такую бесцветную, бездумную жизнь, остановившуюся навсегда в этой будничной, мутной, как мыльная вода, посредственности!

«Может быть, после моего позднего возвращения уже завтра, точнее, сегодня утром произойдет все-таки спасительная ссора. Наверное, она сама начнет, и тогда я наконец скажу правду, выложу все», — мысленно повторял он и не мог заснуть, а может, и не хотел быстро засыпать. В памяти всплывал весь рассказ Эвы, ее девичьи переживания, какой-то Роберт — не то хулиган, не то пройдоха, и все эти сумасброды, в компанию которых она попала.

«Вопреки всему, что кажется, вопреки тому, что она сама о себе говорит, она действительно неиспорченная девушка. Влюбилась в того типа, отсюда и все несчастья».

Он не гнал эти мысли, потому что сон сейчас ему был не нужен, хотелось продолжить воспоминания о минувшем вечере. Он не считал их встречу пустым развлечением, хотел, чтобы она стала предначертанием судьбы. Может, это и есть долгожданная перемена?

С надеждой на перемену он заснул лишь под утро.

Завтракали они всегда вместе, и день их начинался с утреннего разговора. Для Ренаты это было очень важно, поэтому она вставала пораньше, и к тому моменту, когда подходил к концу его ежедневный и достаточно шумный акт бритья, который он совершал в последнюю минуту, уже одетый, Анджея ждал накрытый стол, опрятный, с вкусной едой. Всегда кофе, кувшинчик с молоком, яйца всмятку в желтых фаянсовых чашечках, какой-нибудь сыр, от стоявшего на столе тостера шел запах поджаренного хлеба.

И на этот раз все было как обычно. Сразу же после бритья он сел за стол. Рената выключила плитку, сняла подрумянившиеся гренки и, разложив их по тарелкам, спокойно, будто ничего не произошло, сказала:

— Тебе хватит? А то поджарю еще.

— Мне больше не нужно, спасибо.

«Пока что тихо, — размышлял Анджей, — но сейчас начнется, сегодня она выглядит необычно, круги под глазами, ведь я еще никогда не приходил так поздно. Она сумеет сдержаться, пока едим, но, как только проглочу завтрак, разгорится ссора. Впрочем, я сам начну».

Он исподлобья посмотрел на Ренату и решил, что она уже готова высказаться, приближается скандал.

— Ты поздно вернулся.

Он был прав. Сейчас нужно небрежно пробормотать что-нибудь. Пусть знает, в каком настроении он сегодня. Пусть наконец начнется долгожданный день правды!

— Да, поздно.

Так и сказал. Без всяких оправданий подтвердил то, что сказала она. Невежливо, но зато откровенно, ясно.

— После твоего ухода звонил Петр, у него какое-то дело к тебе. Он позвонит сегодня на работу, вчера он не мог прийти в клуб.

Он был ошеломлен ее словами. Что же это делается? Она опережает его, хочет уберечь от лжи, ведь он мог влипнуть, прикрываясь Петром, с которым будто бы встретился.

— Его там действительно не было.

Он протянул руку за гренком, энергично намазал его маслом. Движения были решительны, пусть знает, что он уверен в себе, что совесть его чиста, что бы он ни делал вообще, а в частности, и нынешней ночью, это не грех, не позор, не стыд и не повод для оправданий.

Сейчас она спросит, где же он все-таки был, вот тогда он ей и выложит, что у него есть полное право делать, что ему заблагорассудится, что он не раб. И пора кончать, и хватит, и впредь их жизнь полностью изменится. Разумеется, это совершенно не связано с ночным происшествием, которое является простым эпизодом, а решение о разрыве этой безрадостной связи он вынашивает уже давно.

Уплетая завтрак, он следил за ней. Так-так, по ее движениям видно, что приближается решительный момент. Сейчас начнутся упреки, сейчас заговорит.

— Попробуй сыр, самая натуральная брынза. Удалось вчера купить на базаре у каких-то горцев. Из овечьего молока, ты всегда любил его, вот я и купила, попробуй, Анджеек!

— Ага, люблю.

Дался ей этот сыр, и что означает неожиданно теплое «Анджеек»? Подвох? Хочет усыпить его бдительность, чтобы потом было легче атаковать.

Он съел несколько кусочков брынзы, не почувствовав ее вкуса.

— Правда хорошая? — спросила Рената.

— Да-да, очень хорошая. А ты почему не ешь?

— Я ем, ты просто не замечаешь. А вот ты сегодня не пьешь молоко. Холодное, как всегда, из холодильника.

— Молоко? Правда, я и не заметил, что оно стоит здесь, — попытался оправдаться он, все более теряясь.

Уж очень тяготил его этот завтрак. Разговор то и дело обрывался, ожидаемое столкновение не наступало. Он предпочел бы находиться сейчас вне дома, у себя на работе. Там на него не давит атмосфера этого дома, на полдня он забывает о лицемерии, о мучительном застое, который с некоторых пор угнетает его в этих четырех стенах.

Он выпил молоко. Потом сгреб ладонью крошки со скатерти, сложил салфетку. На том все и кончилось.

Поднявшись из-за стола, он машинально взглянул на часы и так же машинально положил руку на плечо Ренаты. Непроизвольно поцеловал ее в висок чуть повыше уха и вышел, сохраняя на своем лице запах ее волос.

За дверью ему очень захотелось вслух обругать самого себя. Черт возьми, опять то же самое, его гнетет это ложное спокойствие, мешающее прийти к какому-либо решению в этой сложной обстановке. Почему она не накинулась на него с упреками, неужели так доверяет ему? А он…

Нет, он не мужчина, не может разорвать эти путы, никогда не будет человеком свободным, способным к полету. Остается только служба, без которой, по правде говоря, он не мог бы так сносно жить, потому что творчеством, художественной амбицией не прокормишься, чепуха все это. Что бы он ни затевал, все откладывал на потом, ничего у него не получалось. Он мог бы стать ремесленником от искусства и даже преуспевать, но ведь как раз этого он и боялся.

И только мысленно вернувшись к вчерашней встрече, он обрел некоторую веру в себя. Выходит, он все же чего-то стоит, если сумел завоевать доверие совсем юной девушки, а может быть, и нечто большее, чем просто доверие.

Он как бы почувствовал на себе ее взгляд, манящий своей таинственной глубиной. Ускорив шаг, он вошел в холл института. Гардеробщик Матеуш, от которого уже попахивало первыми утренними ста граммами, приветствовал Анджея, как обычно, покровительственной улыбкой.

— Доброго здоровьица. Вы сегодня выглядите о’кэй, дорогой председатель.

— Стараемся, пан Матеуш. Закурите? — Он всегда угощал гардеробщика.

— Thank you, mister.

Голос Матеуша, спиртной дух и жест, которым он принял пальто, вернули Анджея на землю. Вот оно, здание института, вот Матеуш, который приветствует всех «заграничными» выражениями и преувеличенными титулами, ведь Анджей здесь вовсе не председатель. Но Матеуш присваивал титулы на вырост, как бы предугадывая чью-нибудь карьеру, и, надо сказать, нередко оказывался провидцем.

Этот Матеуш, который ссужался у всех сотрудников, в том числе и у Анджея, но, впрочем, обязательно рассчитывался в получку, первого числа, гордился своей жизненной философией. Он считал, что долги и водка нисколько не портят репутацию, наоборот, делают его равным с высокими должностными лицами института. Когда проводились торжественные встречи, особенно с зарубежными гостями, Матеуш мог легко убедиться, что его начальство отнюдь не брезгует спиртным. К выводу о равенстве с окружающими его склоняла и личная гордость: ведь он пил простое зелье, но на свои, хоть и взятые в долг, деньги, а начальство на приемах распивало, конечно, напитки подороже, но за счет учреждения.

К тому же, работая здесь с незапамятных времен, он видел своих начальников насквозь, многим из них оказывал конфиденциальные услуги, выступая в роли передатчика писем, цветов или устной, весьма интимной информации, и благодаря всему этому сам стал независимым и неприкосновенным. К тому же, получив на старости лет молодого помощника, он не обязан был сиднем сидеть в раздевалке и караулить чужие пальто. Можно было напиться до потери сознания, и тогда сослуживцы покрывали его, отвозили домой, а можно было и вообще в период трехдневных запоев не появляться на службе, все смотрели на это сквозь пальцы.