— Очень уместное замечание. Спасибо, коллега, — повеселел Боровец, — в других поездках мы должны учесть это, но не все зависит от нас. Идем дальше. Пан директор, вы записали предложение коллеги Карпацкого?

— Записал.

Чайна кивнул головой, но не только председателю, а и Анджею, ведь все, как всегда, пошло по его наметкам. И Карпацкий был доволен, все-таки он как-то выразил свое несогласие, чтобы не канула в Лету его репутация вечного оппонента.

Анджей почувствовал симпатию к Карпацкому, так как тот тонко напомнил всем, что Анджей художник, и даже потому, что Карпацкий вообще попросил слова. Он хорошо знал эти предварительно подготовленные совещания, усыпляющие своей скукой и шаблонностью, поэтому и такое пустяковое выступление заядлого спорщика повышало ценность принятого решения, которое теперь нельзя было считать навязанным и молчаливо одобренным. Древняя поговорка «cum tacent, clamant»[5] никогда не казалась Анджею верной и убедительной. Впрочем, сегодняшнее выступление Карпацкого было совсем невинным, а ведь все знали, что коль скоро он пришел, а приходил он редко, то всегда мог разразиться критикой в адрес института, а то и в адрес правительства, причем критикой иногда настолько острой, что у некоторых присутствующих, особенно у тех, кто привык покорно поджимать хвост, мурашки пробегали по коже при одной только мысли о том, что они являются свидетелями столь безответственных выступлений. К тем, кто дрожал за свою шкуру, принадлежал, разумеется, и Крук, но после сегодняшнего выступления Карпацкого он мог преспокойно повторить свою вылазку за сигаретами.

Был час дня, когда Анджей собрал свои папки и, раскланявшись с присутствующими, вышел из зала заседаний.

Когда она открыла глаза, ей не верилось, что уже так поздно. Треугольный солнечный зайчик успел соскользнуть с дверцы шкафа в угол комнаты — стало быть, одиннадцать.

Давно Эва не спала таким крепким сном, как в эту ночь. Впервые за много дней почувствовала она тепло во всем теле. От блаженной истомы не хотелось вставать. Что-то хорошее случилось нынешней ночью, хорошее и необычное. Еще недавно она даже не думала, что может наступить такая минута.

Поначалу не верила своей памяти, и только когда увидела записку на столе, убедилась, что это правда. Не сон, а явь.

Она лежала навзничь, не видя ничего, кроме одного человека. Это был Анджей. Он затмил весь окружающий мир. Человек, не похожий на всех остальных. Кого из прежних ее знакомых можно сравнить с ним? Никого. Ни по внешности и ни по возрасту, да и не в этом дело. Те моложе и, наверное, красивее, но обыкновенные куклы, если поставить их рядом с ним.

— Придурки, хлыщи, ресторанные завсегдатаи, — вслух выругалась она.

А как выглядел бы рядом с ее новым знакомым тот же Роберт, которого считают культурным и бывалым человеком? Хвастун, фанфарон, эгоист.

И полсуток не прошло с момента ее знакомства с новым человеком, а личность его уже стала для нее мерилом всех ценностей и пороков. Он как зеркало, в котором можно увидеть не только подлинный облик ее старых знакомых, но и себя самое, все ее прежние поступки, можно прочитать всю ее жизнь, недолгую, правда, и, как ей теперь кажется, пустую.

— Даже о родителях спрашивал, — вспомнила Эва. И это тоже необычно, раньше никому не было дела до них, всех интересовал только сегодняшний день.

В ее жизнь прежние знакомые не привнесли ничего, кроме пустого времяпрепровождения. Как будто время не имело никакой цены, было грузом, от которого нужно во что бы то ни стало избавиться. В их кругу только и говорили о том, как убить его. Как поразвлечься, сходить на танцы, в харчевню, найти «хату». Водку можно было распивать и дома, главное, чтобы она была под рукой. Ни ее нового платья, ни ее новой прически Роберт попросту не замечал.

А новый знакомый отнесся к ней как к сбившемуся с пути ребенку, заставил ее задуматься над жизнью, вспомнить о прошлом.

Своим отцом — а он тоже, как Эва поняла, ничем не походил на Анджея — она с детства была недовольна, порой обоснованно, а порой и нет, и расценивала его как человека иногда так, а иногда совершенно иначе.

Начать надо, пожалуй, с того, что первые весны своего детства, эти проклятые годы войны, она прожила с матерью, без отца. Вспоминался, как в тумане, только самый конец войны, жизнь в подвале во время восстания, разрывы бомб, сушеные картофельные очистки на обед, дым, вспышки, огонь. Чуть яснее проступал в памяти один день, наступивший позже: утром мать разбудила ее и дала выпить первый за войну стакан молока, которым угостила ее какая-то тетя-санитарка. Спустя годы мать рассказала ей, что это было в Прушкове. Но в памяти все переплелось: огонь, война, мать и первый стакан молока. Отца она увидела лишь в конце сорок шестого года и решила, что пришел чужой человек, когда он неожиданно перешагнул порог их квартиры.

Он неплохо выглядел, хотя и вернулся из концлагеря, правда не сразу, с большим опозданием. Тогда мать была худее и бледнее отца, его подкормили, как он рассказывал, из средств ЮНРРА. К тому же он все время весело улыбался. Откуда было ей, маленькой, знать, что это бьет из него радость жизни и что поэтому он смог уже на следующий день приступить к работе. Втроем им стало жить легче, не голодали, на лице матери стала появляться улыбка, вот только много лет пришлось им прожить в небольшой клетушке с кухонной плитой, но зато, как любил подчеркивать отец, в столице, в героической Варшаве.

С первой же минуты она затаила нечто вроде обиды на отца — поначалу за то, что он выглядел лучше матери, которую совсем измучила война, а потом, когда подросла, за то, что они все еще ютятся в клетушке, а еще за то, что он постоянно напоминал им, какое счастье свалилось на них, когда он вернулся домой. Однажды сквозь сон она услышала, как отец в ссоре с матерью сказал:

— Подохли бы ни за что ни про что и ты, и малышка, если бы я не вернулся к вам из того пекла.

Он, видите ли, побывал в пекле, а они — в раю, в огне восстания, в лагере в Прушкове, а потом кормились людской милостью. Его пребывание в концлагере было постоянной темой разговоров в кругу семьи и уж тем более, когда заглядывал кто-нибудь из знакомых. Все прочие трагедии военного времени, чужое геройство и чужая беда бледнели и отступали на задний план, он жил только лагерными воспоминаниями, полностью завладевшими им.

Первое время она слушала эти рассказы с интересом и сочувствием, с ненавистью стискивала зубы при словах «немец», «эсэсовец», «капо», но с годами, когда она уже училась в гимназии, ей опротивели эти воспоминания, образовавшие ореол над головой отца. И вообще, героизм, отчизна, патриотизм — все это для нее были просто оглушительные слова, вылетавшие из уст отца или школьных учителей. Они представлялись ей пустыми звуками, доносившимися из покрытой пылью истории, которую нужно было зубрить по учебнику.

— Все это старо, вчерашний день, мы, молодые, об этом и думать не хотим, — говорила она матери. — У меня все нутро переворачивается, когда приходится слушать о вечном мученичестве и героизме.

— Нельзя так рассуждать, — выговаривала ей мать, — ты ничего не понимаешь. Отец прав. После войны мы, старики, как ты нас называешь, лучше вас знаем, что такое свобода и мир.

А Эва, не пытаясь даже объяснить свою точку зрения, считала, что отсюда все их беды, неприспособленность к жизни, прозябание, убогое жилье, которое давно уже можно было сменить, потому что кругом шло восстановление, росли новые дома, и многие одноклассницы хвастались полученными квартирами. А в их семье виной всему отец, который без конца сравнивал нынешнюю жизнь с лагерными нарами, с супом из картофельных очистков, с вшивыми бараками. Он считал, что все должны благодарить бога за то, что живы, свободно ходят по улицам, спят под крышей.

Отец работал техником, неплохо зарабатывал, но, как ей казалось, скупился на новое платье, пальто, на то, чтобы доставить семье какое-нибудь удовольствие, да еще нередко приговаривал: