— Я каждый день заглядываю в почтовый ящик, пока ничего нет.

— Прошло только три недели. Еще рано волноваться. Нужно набраться терпения и ждать как минимум месяц, — успокаивал ее Анджей.

— А вдруг откроется, что я не знакома с этим Альберти.

— Это не важно, знаешь ты его или не знаешь. Приглашение заверено в нашем консульстве и не может вызвать никаких подозрений.

— А если она?

— Что она?

— Я тебе уже говорила, что твоя Рената может нам все испортить. Ты не знаешь, на что способна женщина в порыве ревности.

— Рената ничего не знает.

— Так тебе кажется. Ты доверчив и наивен. Ведь о командировке ты ей наверняка рассказал.

— Всегда говорил и сейчас сказал. Это ее нисколько не удивило.

— Но в этот раз было бы лучше сказать ей в последнюю минуту. А так у нее есть время помешать, напишет какую-нибудь анонимку, станет возражать, в общем, кто ее знает, как она может навредить тебе или мне.

— Не расстраивайся. Ручаюсь, что ничего подобного не случится.

— После того как пришло это письмо из Америки, а ты промолчал, не сделал так, как ей хотелось, она могла догадаться обо всем. Будь осторожен и внимательно следи за нею. Смотри не будь слишком мягким, это всегда подозрительно, не будь и слишком жестким.

Теперь уже она поучала его, инструктировала, как все сохранить в тайне.

Анджей молча улыбался, вот и получается, что он, мужчина сорока с лишним лет, попал в ученики к молодой женщине. Но ее наставления никак не отражались на его поведении. Он возвращался домой сам не свой, и совесть его была неспокойна. Мог ли он при встрече с Ренатой, иногда после долгого отсутствия, держать себя так же естественно, со свойственной ему непринужденностью, как и раньше, стараясь показать, что совесть его чиста и что он по-прежнему сохраняет верность домашнему очагу.

Он бурчал что-то невразумительное, справлялся о почте, о газетах, которые уже давно прочитал на работе, делал вид, что углубляется в чтение, в лучшем случае включал телевизор или радиоприемник.

Он чувствовал себя преступником, обложенным со всех сторон. Избегал взгляда Ренаты, боялся заговорить с ней даже на нейтральную тему. Становилось легче, когда удавалось юркнуть в свою мастерскую, но для этого следовало пораньше вернуться домой. В мастерской одиночество было спасением, можно не прятать глаза, не притворяться, что не могло не вызвать ничего, кроме подозрений.

Тут по крайней мере не нужно было ничего изображать на лице, придумывать слова, оставалась только одна разновидность обмана — молчание. И если ему удавалось сосредоточиться у мольберта или за столом, он уже чувствовал себя счастливым человеком. Движение карандаша или кисти — и в нем пробуждался художник, свободный от каких бы то ни было комплексов. От пристыженности не оставалось и следа, победу праздновали линии и краски, резкие штрихи наброска, новые мысли требовали быстрых движений, требовали поисков новой формы и содержания. Угрызения совести отступали перед всепобеждающей страстью творчества.

В Милан он приехал второй раз, но, как и в первый раз, город утомлял его, подавлял своими размерами. Этот колосс раскинулся на огромной площади, достаточно сказать, что аэродром Мальпенса, откуда они вчера приехали, находился в сорока километрах от центра города.

Современные магистрали окружили бетонным кольцом всю старую часть города с историческими памятниками, добираться до гостиницы пришлось более часа.

Их группа из трех человек приехала в Милан на неделю — они должны были разместить экспонаты заранее отправленной сюда художественной выставки и принять участие в ее торжественном открытии. Открыть выставку должен был мэр города. Приехавшие вместе с Анджеем Салява и Анубис знали, что он займется подготовкой выставки, а на другой день после ее открытия отправится в частную поездку по Италии.

Они с первого же дня были поражены тем, как работает Анджей; выставка, подготовленная по его наметкам, с каждым часом приобретала все более привлекательный вид. Засучив рукава, все трое развешивали экспонаты, чем немало удивили итальянских рабочих.

На следующий день за завтраком в ресторане при гостинице Анубис спросил:

— А вам не хочется задержаться здесь на несколько дней и посмотреть Милан?

— Я уже бывал тут, — ответил Анджей. — Меня больше привлекает Венеция. Здесь, конечно, тоже немало чудес, которые стоит посмотреть: собор, церковь Санта-Мария делле Грацие, музей Брера.

Он мог со знанием дела перечислить здешние коллекции произведений искусства и предметов старины, все это он осмотрел в этой древней вотчине рода Сфорца еще в свой первый приезд, когда восхищался во дворце Амброджо рисунками Беллини, Дюрера, Рафаэля, Тициана, полотнами Тинторетто, Ван Дейка, Веронезе и Карпаччо. Желая доставить удовольствие сопровождавшим его тогда миланцам, он даже взобрался на самый верх собора и там вместе с итальянскими экскурсантами бродил среди фигур святых, наблюдая не без интереса, как на этой огромной, словно стадион, крыше утомленные осмотром церкви туристы расположились перекусить. Они разбили здесь свой лагерь, будто на вершине покоренной горы, и отсюда, как в пропасть, смотрели на площадь перед галереей Умберто, где суетились, словно муравьи, люди.

— Ну а Ла Скала? — продолжал искушать Анубис. — Мэр приглашает нас в свою ложу в пятницу, на следующий день после открытия выставки. Неужели не можете еще немного задержаться?

— Увы, я должен выехать в пятницу рано утром. К счастью, я уже побывал в оперном театре несколько лет тому назад.

— А я так рад, что попаду туда.

— Вас можно понять. Советую в антракте заглянуть в музей театра. Там хранятся и некоторые вещи, имеющие отношение к Шопену. Вы получите огромное удовольствие.

В памяти Анджея всплыл тот вечер в Ла Скала. Он хорошо запомнил довольно скромный фасад здания старой оперы и памятник Леонардо да Винчи перед ним. Внутри этого самого знаменитого в мире храма оперной музыки все было достойно внимания: вестибюль и фойе, где полно памятных предметов и вещей, разноязычная толпа с какой-то забавной деланной важностью на лицах. Особенно впечатляющи были седые билетеры в светло-серых не то ливреях, не то фраках, с достоинством и элегантностью рассаживающие публику по креслам.

В тот раз давали балет, который не очень запомнился; зато великолепно исполненное во втором отделении болеро Равеля до сих пор звучало в ушах, поражая фантастическим испанским темпераментом и поразительной красотой звука. Анджей воспринимал его не только как все, слухом, но еще и по-своему, зрением. Пылающие сочные краски непрерывно мелькали перед глазами в том же ритме, что и напевы валторны. Он не был тонким ценителем музыки, но любил послушать мелодичные произведения классиков, знаменитые арии, полонезы, мазурки, наиболее известные симфонии, но из всех этих музыкальных творений болеро Равеля особенно увлекло его своими ошеломительными рефренами, покоряющей красотой народной поэзии.

«Как была бы счастлива Эва, если б попала в зрительный зал Ла Скала», — подумал он и пожалел, что в плане их поездки не осталось места для Милана.

А его коллеги, жуя хрустящие итальянские булочки, пробуя различные сорта сыра и потягивая пенистое кофе-капуцино, были удивлены, чего это так неожиданно умолк их товарищ.

— Пан Анджей погрузился в раздумье, — заметил Анубис.

— Да, бывает такое, извините. Завидую вам, что идете в оперу. Но завтра, как только закончим выставку, я изловчусь и обязательно забегу после обеда в Санта-Мария делле Грацие.

— А кто знает, что ждет нас завтра? Опять объявили о какой-то забастовке. Недавно бастовали работники почты, а завтра, глядишь, забастуют работники городского транспорта или железнодорожники. Вы разве не заметили на соборной площади толпы молодежи, расположившейся там лагерем? Студенты. Беспокойная страна.

— Безработица, да и вообще они любят выражать свой протест. Это легче всего. Им нечего терять…