После этого разговора лишь одно стало ему совершенно ясным: Рената пока ни о чем не догадывалась.

На следующий день за завтраком он не проронил ни слова о вчерашнем. Быстро съел несколько сухариков с маслом и медом, выпил кофе и, сказав Ренате, что ужасно торопится, молниеносно исчез.

На службу он пришел раньше обычного. Буркнул что-то Матеушу в ответ на теплое приветствие. В приемной пани Зофьи еще не было, и он, не задерживаясь, прошел к себе.

Закрывшись в кабинете, он не сел, как всегда, за письменный стол, а начал расхаживать из угла в угол.

Его мучили угрызения совести.

— Трус, жалкий трус, — повторял он шепотом.

Вспомнился вчерашний разговор с Ренатой. Как же быть теперь? Нужно обо всем рассказать Эве, пусть хоть в их отношениях он будет искренним и честным. Ведь для них обоих это не развлечение, как ему представлялось в самом начале их знакомства, все гораздо серьезнее.

Теперь, когда он, воспользовавшись помощью Кубы, дал ей возможность учиться и изредка выступать, когда он стал оказывать ей и материальную помощь, можно было уже не сомневаться, что он для нее в настоящее время — спасение и опора. Пожалуй, он не ошибался, когда думал, что без него она снова оступится, провалится, как она сама говорила, в бездонный колодец, в мрачное небытие.

Что ему делать? С каждым днем он все больше привязывался к Эве, она привлекала его не только красотой и молодостью, но и беспредельной преданностью ему, верой в его надежность (это тоже было ее словечко).

«Ты не такой, как все. Я таких не знала и другого такого в жизни не встречу», — не раз говорила она, заглядывая ему в глаза, и он закрывал их, потому что не выдерживал ее ослепительно чистого взгляда, полного надежды, таящего в себе вопрос: хотел бы он остаться с нею навсегда?

Он был уверен, что Эва ждет того момента, когда он затронет эту самую важную тему — расставание с Ренатой. Она ни разу не спросила, намерен ли он развестись, но вопрос этот черной тучей висел над ними. Анджею даже казалось иногда, что он ясно слышит его, хотя он так и не был произнесен.

— Трус, трус, — ругал он себя. — С какой стороны ни посмотри — трус.

Что-то он утаивает от Ренаты, что-то от Эвы. Ловчит. Никак не может решиться.

«Пользуюсь ее молодостью, ее тяжелым положением. Взимаю нечто вроде платы за все, что делаю для нее, и в то же время мешаю ей устроить собственную жизнь. Если беспристрастно посмотреть со стороны на нашу дружбу — говорю «дружба», но это тоже уловка, — то наше поведение диаметрально противоположно. Она поступает открыто и искренне, ничего не скрывает, у нее, кстати, и нет повода скрывать свои поступки, чувства, встречи, а я выступаю в роли беглого преступника. Даже тут, в этой канцелярской дыре, я должен быть настороже, чтобы ничем не выдать себя перед пани Зофьей и перед этими болванами из совета института, да хотя бы и перед той же идиоткой Перкун, у которой хватит глупости совершить любое свинство и отравить другому жизнь».

Все было бы иначе, если бы он решился на разговор с Ренатой, объяснил ей все и порвал с нею. Но сделать это сейчас, когда, к несчастью, пришло письмо из Айова-Сити, жестоко, но зато честно.

«Скажу ей прямо, в каком оказался положении и что собираюсь делать».

Он немного успокоился и перестал расхаживать по кабинету. Решение принято. Сегодня же он серьезно поговорит и с Эвой и с Ренатой.

Открылась дверь, и просунулась голова пани Зофьи.

— Доброе утро! Вы сегодня раньше меня. Не помешаю?

— Что вы! Почему так спрашиваете?

— Потому, что вы стали часто задумываться.

— Всякое бывает.

— Какие-нибудь заботы?

— Назовем это так.

— Сердечные хлопоты, да? Не мое, конечно, дело, извините. Только я вижу, как вы с самого утра дымите, одна сигарета за другой. А окно, разумеется, не открыли.

Она направилась к окну, он хотел было опередить ее, но не успел, пани Зофья уже держалась рукой за оконную скобу, а второй раздвигала занавески.

— Вот теперь совсем другой мир. — Она с наслаждением втянула воздух. — Я буквально помешана на этом. Дома у нас хоть никто и не курит, но окно в спальне открыто и летом, и зимой. Врачи, ну эти, которые борются со старостью, кажется ге… ронтологи, говорят, что для людей в годах это подлинное спасение.

— Вы правы, в моем возрасте уже надо заботиться о здоровье.

Она остановилась и с удивлением посмотрела на него.

— Вы, конечно, шутите. Я не вас имела в виду. Вы, наверное, не знаете, что моему мужу за шестьдесят. А вы приняли на свой счет, о боже!

— И ко мне это можно отнести. Мне ведь за сорок, пани Зофья.

— Я это хорошо знаю, ваше личное дело хранится у меня. Вы так выглядите, что можете еще лет двадцать не думать о своем возрасте.

— Пожалуй, комплименты должен бы говорить я, а получилось наоборот. Видите, как я распустился. — Он рассмеялся впервые за все утро. — Но шутки в сторону. Я не знаком с вашим мужем, и вот теперь совершенно случайно узнаю, что между вами такая большая разница в годах.

— Он на двадцать лет старше меня.

— Да! Разница велика.

— Совсем нет. Сначала и мне так казалось, а особенно моей матери. Но потом привыкла, со временем разница как-то стирается. Прошло восемнадцать лет, как мы поженились, теперь он стал называть меня «старушка». А я, дура, слежу за его диетой, читаю в энциклопедиях все, что там есть о склерозе, не покупаю свинины, уговариваю его заниматься гимнастикой и открываю окно в спальне, потому что он, вот так же, как вы, может просидеть в духоте весь день. А на улице ни одну женщину моложе меня не пропустит мимо, ведь в любом мужчине бес сидит. И в вас тоже.

— Опять комплимент.

— Нет, это правда. Вы изменились за последнее время.

— В худшую сторону?

— Я бы этого не сказала. Вы ведь не чиновник, по природе своей скорее вольный художник. Мне кажется, что вы сейчас больше заняты живописью. Во всяком случае, я вам этого желаю вполне искренне.

— Спасибо, но это не легко дается. Так, малюю понемногу.

Она положила на стол зеленые папки с бумагами на подпись. Анджей водил рукой по строкам, почти не читая, это были стандартные ответы на письма.

Внимание его привлекло длинное письмо, адресованное известному художнику. Сначала он читал текст с любопытством, а потом и со всевозрастающим удовлетворением.

— Неплохо написано, такое письмо и подписать приятно. Кто подготовил?

— На копии стоит буковка «Ф».

— Чье же это «Ф»?

— Флис. Вы забыли, у нас новая сотрудница.

— Она? Это которая от Стаховича?

— Кажется, неплохое приобретение, что редко случается при столь высокой протекции. Пока что работает хорошо, набирается опыта. Куда толковее, чем Перкун, с которой сидит в одной комнате.

— Ох, и не любите вы эту Перкун.

— Ее никто не любит. Скандалит по-прежнему. Пусть только Флис полностью войдет в курс дела, уж я тогда сделаю официальное представление вам, а то и прямо Боровцу.

— Неугомонная вы.

— А ведь кто поспешит, тот и выигрывает. Она отсюда либо вылетит, либо так напакостит, что кое-кому другому… — она запнулась, — мне придется уходить.

— Пока я здесь, вас никто не тронет.

— Спасибо, но вы здесь не вечно. Убежите к своей живописи, стоит вам только увлечься. Я понимаю, для вас это счастье, а для нас в этой канцелярии — горе.

Смущенный такой похвалой, он покачал головой, давая понять, что никаких перемен не предвидится, и протянул подписанные бумаги.

— Сегодня пятница, заседание.

— Помню, пани Зофья. Сегодня до обеда я никуда не уйду. Пожалуйста, подготовьте мне папки с проектами для утверждения на ученом совете.

В десять он спустился в конференц-зал.

И в этот день заседание совета ничем не отличалось от всех ранее происходивших, да он и не ожидал ничего нового или непредвиденного. Все шло как обычно. Чайна монотонным голосом читал протокол предыдущего собрания, присутствующие потихоньку разливали кофе. Крук то и дело подсовывал сахарницу Боровцу и каждый раз, убирая руку, прихватывал сигарету. Режиссер Анубис перешептывался с соседом из комитета радиовещания и телевидения, с которым поддерживал деловые отношения, профессор Стрончик прикладывал ладонь к уху, чтобы лучше расслышать, правильно ли записали его выступление на прошлом заседании. Карпацкий попивал кофе, элегантными движениями отнимая чашку от губ, и внимательно изучал лежавшую перед ним повестку дня, искал в ней пункт, по которому можно было бы выступить с критическими замечаниями. Одровонж, уже пришедший в себя после очередного опоздания, с плохо скрываемой завистью разглядывал Оркиша, которому совсем недавно присудили премию театральных критиков, все еще недосягаемую для самого Одровонжа.