Во время репетиций, которые шли несколько вечеров подряд, девочки уже отбросили шуточки и с пылающими лицами осаждали «пана» Роберта.

— Вы режиссер? — спрашивали они, очарованные его смуглым лицом, кожаной курткой и черным свитером.

— Да, и, как видите, уже кое-чего достиг.

Они восхищались его лицом с темной растительностью, тяжелой челюстью, которую он любил выпячивать вперед, что должно было придавать ему «американский» облик и артистическую значительность. Буквально глаз с него не сводили, обратили внимание на какую-то бумагу, свернутую в трубку и зажатую в руке, переговаривались между собой, решили, что это сценарий, и дружно выстраивались, согласно диктаторским указаниям импресарио, кто слева, кто справа, а кто впереди или в глубине сцены. А он, как и полагается деловитому постановщику представления, соображал, что делать раньше, что потом, когда вступать хору, когда читать стихи, когда начинать Эве.

Не понравилось ему, что не завешены окна, и пришлось завесить их, притащил откуда-то два прожектора, а еще ему понадобилась большая ваза с засохшими ветками боярышника, потому что нужно было подчеркнуть время года, и боярышник, разумеется, появился в черной керамической вазе, которую пани Дидя, не задумываясь, купила для школы на собственные деньги, как только услышала пожелание Роберта.

Лишка теперь был оттеснен на задний план. На репетициях он сидел в правом ряду зрительного зала, поддакивал метавшемуся по сцене «пану» Роберту (так стали все называть его с легкой руки пани Диди, представившей его школьникам) и ни во что не вмешивался. Только когда наступала очередь вокального квартета и солистки, Лишка садился за рояль и погружался в свою стихию. Тогда уже Роберт кивал головой, а потом и хвалил аккомпаниатора.

— Великолепно, пан профессор, модерн, прима, класс! Чудесно! Лучший номер в нашей программе.

Он называл «нашей программой» представление, в которое внес два прожектора, изготовленные типографским способом пригласительные билеты да еще этот боярышник в черной вазе. Запомнилась Эве и та минута на последней репетиции, когда молодой импресарио отвел Лишку в сторону, долго убеждал его в чем-то, а потом они вдвоем подошли к девушкам.

— Вот что, — начал Лишка. — Пан Роберт просит, чтобы в воскресенье вы слегка подкрасились, потому что в свете прожекторов лица расплываются и становятся как ста… Как вы это назвали?

— Становятся белыми, ну как воск. Будто все перепуганы, будто кровь отлила от лица.

— Вот именно. А ты, Эва, должна выйти с распущенными волосами, так советует пан Роберт.

— Да-да, ниспадающие волосы. Будет чудесно. При свете прожекторов они будут выглядеть как чистое золото. Обязательно. Вы ведь солистка — вы наша примадонна.

Опять «наша». К тому же Эва хорошо помнит, что в ту минуту упоминание о воске было совершенно неуместным. Если бы включили прожектор, то все увидели бы на ее лице яркий румянец. Правда, она сама не сумела бы объяснить, отчего так покраснела: то ли от того, что ее выделили из всех, то ли от растерянности, и она совсем было собралась отбрить режиссера — не ваше, мол, дело, как я причешусь.

Но промолчала, не хватило смелости. И тут же услышала от подруг:

— Ну и комплимент он тебе отпустил, Эвка, попалась ты, берегись!

Однако в день выступления она вышла на сцену с распущенными прямыми золотистыми волосами, на щеках от возбуждения горел яркий румянец, да и как было не пылать щекам, если зал был переполнен, в первом ряду восседали сам куратор и весь родительский комитет во главе с закованной в бижутерию пани Дидей, а в лицо били лучи прожекторов, разрезаемые тонкими веточками боярышника, и был еще пан Лишка, глаза которого восхищенно поблескивали из-за рояля. Он слегка покачивал в такт головой, и это придавало ей смелости. Она будто ожила от собственного голоса, потому что почувствовала и увидела, что к ее пению приковано всеобщее внимание, к ней, к ее лицу, губам и глазам.

А потом — нескончаемые аплодисменты, и Лишка шепнул ей:

— Пела ты, Эва, так самозабвенно, как никогда. Видишь, что значит большой, переполненный зал?

— Вы правы, профессор. Сначала меня сковал страх, а потом при виде зрителей я осмелела.

Когда она вспоминает эти минуты, у нее сердце начинает биться сильнее, вот и сейчас она мыслями там, в руках у нее цветы, она видит улыбки учительниц и ощущает на себе подкупающий взгляд пана Лишки. А вот и облапившая ее пани Дидя со щеками, пахнущими дорогой пудрой. И рядом с ней Роберт.

Она слышала его голос, так очаровавший ее тогда. Вспомнила, что он разговаривал с ней, приняв позу покровителя, и она, ошеломленная всем происшедшим, не поняла тогда, что это была только поза.

— Все прошло по-мировому! Чистое золото! И пение, и глаза, и волосы. С такими данными можно сделать карьеру. Но ведь и мне что-то да причитается за этот успех, ну хотя бы улыбка.

— О да, пану Роберту мы все обязаны этим успехом. А ты особенно, Эвочка! Ведь как подал тебя! — И пани Дидя многозначительно закатила белки своих сильно подкрашенных глаз.

— Спасибо-спасибо, пан Роберт, — как эхо повторяла Эва; и тогда среди этого шума и говора Роберт наклонился к ней и сказал на ухо:

— Не валяй дурака, говори мне «ты». Завтра пойдем в кинотеатр «Скарпа», у меня будут билеты. Жду тебя там в пять часов.

И хотя он произнес эти слова шепотом, они оглушили ее, в голове зашумело, и она пробормотала что-то невнятное о своем согласии. Потом машинально и довольно небрежно попрощалась с профессором Лишкой, а тот сказал ей… да-да, сейчас она совершенно отчетливо вспомнила, что он сказал ей:

— Еще раз поздравляю тебя, Эва. Не скажу «по-мировому», потому что не перевариваю это дурацкое слово, а скажу просто: все хорошо, очень хорошо. Смотри будь осторожна.

Тогда эти слова пролетели мимо ушей, как дуновение ветра. В памяти осталось только «пойдем в кинотеатр «Скарпа». С тех пор так и повелось. То в кино «Скарпа», то он добывал билеты на выступление английской вокально-танцевальной группы.

Теперь уже все нравилось ей: его костюм, чуть развязные жесты, ласковый и в то же время какой-то оценивающий взгляд, как бы раздевающий ее донага. Нравилась и его предприимчивость: он легко доставал билеты на все, даже самые труднодоступные представления. У здания Дворца культуры шла битва за билеты, бушевал черный рынок, перекупщики вымогали бешеные деньги за самые плохие места. Толпы возбужденной молодежи разбивали свои лагеря у дверей, чтобы хоть одним глазком увидеть хваленых зарубежных артистов, иногда действительно талантливых, а иногда и разрекламированных потаскух. А Роберт? Он направлялся уверенным шагом ковбоя из американского фильма прямо в кассу, словно к буфетной стойке, и тут же возвращался с билетами в руке.

Видимо, он что-то значил, знал верные ходы или просто был со многими знаком. Это нетрудно было заметить и в фойе огромного здания, в гардеробной и в самом зрительном зале. Одному поклонится, другому ответит на поклон, иногда ему почему-то не отвечали, но в первый период их знакомства Эва не задумывалась над этим.

Ее буквально все заворожило. Тут еще пошли танцульки с водкой и закуской в его квартире или у друзей из так называемых артистических кругов. Как правило, это были неизвестные молодые люди, может быть, и не лишенные шансов на эстрадную карьеру в будущем, но пока что они, как и вся молодежь, любили хорошо поесть, выпить, потанцевать и рассказать какую-нибудь историю, как можно более похабную.

Он так вскружил ей голову, что она чуть не провалилась на выпускных экзаменах. Еле-еле переползла, а на выпускном товарищеском ужине Лишка, прощаясь, посмотрел на нее с трогательной отеческой грустью и сказал:

— Боюсь я за тебя, Эва. Уж слишком быстро ты взрослеешь и уж очень расцвела, даже пение отошло на задний план.

— И вовсе нет, пан профессор. Роберт, помните того молодого режиссера, обещал мне выступления. Сейчас, после экзаменов, я смогу участвовать в эстрадных концертах, пока, правда, в провинции.