Многие, конечно, догадывались, что помимо АО у него есть и другие, тайные, дела, о которых он не говорил даже близким людям, эти тайные дела дают хороший доход, но связаны с риском, и потому он никуда не выезжает без спутников.

Сегодня ожидался счастливый вечер. Брамс. Квартет № 3. Удивительно, он любил этот квартет больше других квартетов Брамса, у него много записей квартетов (хорош квартет Бородина, английский квартет, неплох, как это ни странно, тайваньский квартет), но вживе слушать Третий квартет Брамса еще не доводилось, и это случится именно сегодня.

Уже готов был к выходу. Похлопал себя по карманам, ага, конверт с наградой победителю на месте. Это у него такая игра — он часто бывает на концертах и так решил: музыканту, которого он признает лучшим, дарит тысячу долларов. Разумеется, он не знает, кто окажется лучшим, на конверте написано — «Лучшему музыканту года».

Проверил пистолет, без него никак, филармония филармонией, но жизнь, как известно, полна неожиданностей.

Отдал последние указания: сегодня поскромней — едем на «девятке», заезжаем на Кузнечный, там лучшие розы, я в первом ряду, вы неподалеку, ситуацию контролировать.

И они тронулись.

Его спутники знали, что, когда шеф едет на концерт, болтать не нужно, он уже сосредоточен, уже слышит музыку, таинственно улыбается, лицо его становится мягким, добрым и почти блаженным.

Была середина сентября, день пасмурный, из-за серых плотных облаков иногда пробивалось солнце, слепило глаза, мелькал вдоль дороги едва начавший желтеть лес, и тут вступила виолончель, первая часть, виваче, следом вступили альт и скрипки, и, счастливо улыбаясь, он проиграл про себя первую часть квартета. Конечно, только про себя, в голове он может воспроизвести все точно, как на пластинке, но не может воспроизвести голосом, не получается, но сегодня это его не огорчало: когда человек счастлив, вернее, когда человек в предчувствии счастья, вовсе не обязательно, чтобы об этом все знали.

Это был неожиданный по составу квартет, в общем-то, всё как положено — две скрипки, альт, виолончель, но неожидан был, если можно так сказать, половой состав квартета: три женщины — скрипки и виолончель, и один мужчина — альт, соответственно.

Альт был во фраке, уже изрядно подыстершемся на музыкальных ристалищах, женщины в белых блузках с широкими рукавами и в черных длинных юбках.

Альт кивком головы дал сигнал — начали! — и сразу зазвучала виолончель, неожиданно мощно зазвучала, и пошла та начальная мелодия, которую он проигрывал про себя в машине. Он не сдержал улыбку, почувствовав мягкий покой в душе и легкую волну счастья, все-таки это разные вещи — слушать музыку в записи или на концерте.

Закрыл глаза и ощутил себя вовсе бескостным, воля его растворилась в музыке, вступили альт и скрипки, и через несколько минут он уже мог давать оценку, кто чего стоит в этом квартете: значит, так — это очень хороший квартет, лучшего я, пожалуй, не слышал, скрипки хороши, но не более того, альт не просто хорош, но очень хорош, нет, заменить Башмета в «Концерте на троих» ему не позволили бы, но, как говорится, если бы примадонна заболела, тогда отчего же нет; о виолончели он пока не думал, он ее не оценивал, только чувствовал: это нечто особенное, и я еще с ней разберусь; но, что удивительно, они играли совсем не то, к чему он привык, братцы, это ведь не мрачноватый первый квартет, это ведь квартет легкий, прозрачный, если угодно — моцартианский, это ведь Третий квартет, и к чему здесь философические гирьки, но сразу смирился, значит, возможно и такое толкование; художника, как известно, судят по тем законам, какие он сам предлагает.

Вдруг он почувствовал странное возбуждение, чего, знал точно, ни в коем случае не должно быть, первая часть, да и весь квартет, что называется, бессексуальные, и, значит, музыканты передают что-то уж очень личное, может, и подсознательное (Фрейда читывал, а как же), тогда он открыл глаза и начал смотреть на сцену, и сперва только догадывался, но через пять минут уже знал, какие отношения внутри этого квартета, разумеется, это одни только его догадки, но, как телевизор за несколько минут может проявить человека — тот лжет, а этот нет, — так и музыка ничего не скроет от понимающих глаз и ушей.

Он увидел, что Вторая Скрипка, женщина лет сорока, сухощавая, с короткой стрижкой, все время смотрит на Первую Скрипку, пухленькую аккуратную блондиночку лет тридцати. Сексуальное беспокойство шло несомненно от Второй Скрипки. Глаза! Глаза у нее были измученные и даже истомленные, она смотрела на Первую Скрипку и, несомненно, на чем-то настаивала, но Первая Скрипка избегала ее взгляда, волновалась (тремоло Первой Скрипки было излишне нервным), да, между ними что-то происходило, и это в конце концов не понравилось Альту, он бросил на Вторую Скрипку злой взгляд — нашли время выяснять отношения, и укоризненный взгляд на Первую Скрипку, и та, бедняжка, вспыхнула под этим взглядом, умоляюще глянула на Альта — помоги мне, я устала от этой стервы, и Альт успокаивающе прикрыл глаза, — все знаю, все понимаю, постараюсь помочь, но сейчас у нас одна забота — вот этот квартет Брамса, и Первая Скрипка сразу успокоилась и осмелилась взглянуть на Вторую Скрипку, выдержала ее взгляд.

Вдруг Альт удивленно посмотрел сбоку на Виолончель. Этот взгляд можно было объяснить только так: если Альт был очень хорош, то Виолончель — потрясающа, дело даже не в ее чистейшем звуке, нет, от нее шел ток, та особая энергия, которая идет от выдающихся музыкантов. Но, видно, сегодня она превзошла саму себя, чем и восхитила постоянного партнера.

Да, лучшей виолончели я в своей жизни не слышал, не будем сравнивать с Ростроповичем, гений он и есть гений, люблю концерт Шнитке для виолончели с оркестром, там в четвертой части необыкновенная энергия, которую всякий раз ощущаешь физически, концерт написан для Наталии Гутман, так вот, сегодняшняя Виолончель, бесформенная, расплывшаяся, сыграла бы, пожалуй, не хуже Наталии Гутман. Он был счастлив, но в перерыве между второй и третьей частями кто-то громко захлопал и прервал счастье, и внезапно вспыхнул гнев, в затылке сверкнула молния, и все залило белым ослепительным светом, однако он тут же успокоил себя: причина гнева ничтожна — на любом концерте бывают люди, впервые попавшие на серьезную музыку и считающие, чем больше артистам хлопаешь, тем и лучше.

Хорошо, что удалось погасить гнев, есть у него эта слабость — резкий переход от восторга к безграничному гневу, когда не всегда знаешь, как проявишь себя в следующее мгновение, эта несдержанность досталась ему в наследство от мамочки, от ее душевной конституции, исковерканной бесчисленными запоями.

Отец, когда женился, был уже известным скульптором, был уже немолод, маме было двадцать — юная московская поэтесса с непоколебимой уверенностью в своей гениальности. Своих московских друзей-поэтов она называла Женей, Андрюшей, Дэзиком. Она умерла в сорок лет от рака желудка, при жизни ее ни разу не напечатали. Он и сейчас считает мать графоманкой и очень удивился, когда узнал, что Евтушенко включил в поэтическую антологию двадцатого века два небольших стихотворения его матери, до той поры считал, что все это — Женя, Андрюша, Дэзик — алкогольный понт.

Отец во все времена хорошо зарабатывал; у меня, сынок, говорил он, нет своей эстетики, я понимаю, но я мастеровитый, и я хорошо знаю историю скульптуры. В его работах и правда угадывались знакомые мотивы: это Роден (особенно продуктивны в этом смысле были «Граждане Кале», что и понятно), или Манцу, или Антокольский — все зависело от темы и вкусов заказчиков. Сыну ни разу не было стыдно за отца. Да, не гений, но именно мастер, и сын уважал и любил отца.

Сейчас отец работает над памятником Зощенко — клянусь, сынок, я не умру, покуда не добью эту работу, должен ведь я показать что-то свое, когда явлюсь на суд Всевышнего, Господи, смотри, я маленький, но настоящий, и это я, Господи, так стремился выразить свою любовь к Михаилу Михайловичу.