Не надышались только Галя и Гоша Захариков из соседнего дома.

Леша подскочил к Гале и рванул ее за руку.

— Гадина! Ты мне чего обещала?

— Вали ты! — зло сказала Галя и замахнулась на брата — видать, очень хотелось подышать.

— Облава! Гоша, слышишь, ментура сюда спешит!

— Отсос Харлампиевич! — зло сказал Гоша, прилаживаясь к мешку, который взял у отвалившегося Бура из четырнадцатого дома.

— Хрен с тобой! Галька, за мной! Облава, говорю.

Угроза облавы наконец подействовала на Галю — второй привод в детскую комнату, позора нахлебается — и она заспешила за братом.

Наконец вырвались наружу. И какой же там был чистый воздух!

Только успели отойти к другому подъезду, как у входа в подвал остановилась милицейская машина, за ней другая, и из машин выскочили милиционеры и дружинники.

— Рвем когти! — сказала Галя.

— Нет, сядем на скамейку. И ты посмотришь, как они загремят.

Их выводили, поддерживая с двух сторон. Они сами не могли идти. Громко и матерно ругались. Танька что-то запела из Тото, но у самой машины ее вырвало. Вынесли хилого Бура. Гоша Захариков возмущался, что он и надышаться-то не успел.

Женщина-дружинница брезгливо несла грязные мешки — вещественные доказательства. Двери захлопнули, и машины уехали.

— Насмотрелась? — спросил Леша. Галя молча кивнула.

— И ты туда же. Ну, будь ты дылдой, здоровой бабой — это одно. Но ты же слабая и желудок больной. Не понимаю я тебя, Галя: каким надо быть придурком, чтобы дышать, курить и пить. Вот ответь: о чем ты, Галя, думаешь?.. А какой бы крик в классе подняли! И Кротова и активистки. Особенно Спица. Больше в школу не пошла бы.

Что и понятно: дышать — это самый позор.

— Да, Лешка, ты меня спас.

— Ладно. А подвал забудь.

— Конечно. Только, Лешенька, — начала примазываться Галя, — ты уж никому не говори. Особенно Машке. Убьет. Не скажешь?

— А в школу ходить будешь?

— Буду.

— А уроки учить?

Галя согласно кивнула — она сейчас готова была обещать что угодно, только бы Леша ничего не рассказал Маше и маме.

— А в подвал ходить будешь?

— Да ты чего! Какие дела! — возмущалась Галя так искренне, словно бы несколько минут назад Леша не ее тащил именно из подвала.

— Ладно. Никому не скажу. А теперь пошли домой жарить мясо.

А дома-то Маша, Манечка, Маняша!

Она выкладывала из сумки на кухонный стол продукты, а Леша ходил возле нее и приговаривал: «Маша, Манечка, Маняша!» А также: «Ты наша красавица, ты Маша-резвушка».

Да, конечно, красавица. Рослая, крепкая, хорошо одевается. И все ей идет. Даже вот эта цыплячья прическа с двумя торчащими пучками волос, и то идет. Сделай такую прическу Галя, и будет она как мокрая курица-задрипка. А Маша — красавица. И тени, которые она натирает, и легкий румянец на щеках, тоже натертый, и щипанные в ниточку брови — все ей идет. Ну, точь-в-точь кинозвезда на обложках журналов.

Маша взъерошила Леше волосы и спросила:

— Ну, как ты тут жил?

— Нормально.

Да, она любит брата. Он, пожалуй, единственный человек в семье, кого она любит. С мамой постоянно ссорится, а Галю просто затюкала.

— Мать не заходила?

— Нет.

— Ну, дает. Вот о чем человек думает?

— Не надо, Маняша. Может, она заболела.

— Может быть. А вы тут сносно жили. Думала, совсем доходите. А у вас мясо, картошка, масло. Эй ты, иди сюда! — крикнула она Гале.

Галя пришла на кухню.

— В школу ходила?

— Ходила, — буркнула Галя.

— Врешь?

— Ходила.

— Ночевала дома?

— Дома.

— Врешь?

— Дома.

— Ладно. С тобой разберусь потом. А сейчас будем готовить ужин. Профессор, что бы ты хотел поесть?

Лешу в семье стали звать Профессором после того, как он пятый класс кончил без троек.

— Ну, это… — замялся Леша.

— А грибной суп?

— Это да!

— Тогда вот рубль и сгоняй за сметаной.

Он сгонял, а когда пришел, суп уже варился, и по квартире ползли живые запахи настоящей еды, он подошел к кастрюле, нюхнул грибной запах и даже зажмурился.

— Ну, Маняшечка, ну, вообще!

— А картошку как хочешь — пюре или жареную?

— Жареную, Маняшечка, жареную. И, жаря картошку, Маша рассуждала:

— Завтра или послезавтра пенсия. Это мы дотянем. Но она-то на что рассчитывала?

— Ну, правда, может, заболела, — то есть Леша как бы уговаривал Машу ничего плохого не говорить про мать.

— А что с мясом делать? — Маша поняла желание брата защитить свою любовь к матери и пожалела его, и Леша был благодарен ей за это. — А что? Съесть его.

— Хорошо сказано, мой мальчик, — голосом опытного сыщика сказала Маша. — А в каком виде?

— А в простом.

— Точно. Мы его располовиним. На сегодня и на завтра.

А Леша с восторгом (чуть, конечно, преувеличенным) нюхал то кастрюлю с супом, то жарящееся мясо, то картошку. И глаза закатывал — ну, не могу. И слюни сглатывал (тут не преувеличивал — слюни его давили).

Они ели суп со сметаной (да какой! за рубль семьдесят, густой и неразбавленной), а потом дошла очередь и до второго. И как же золотились ломтики картошки, ровненькие, один к одному. А мясо было мягким, из него вытекала горячая кровь, и Маша дала Леше большой красный помидор, и блестел его глянцевитый бок, и был помидор так туг и красив, что его было жалко резать. Но когда Леша его все-таки разрезал, вернее, развалил, то помидор не брызнул соком, потому что мякоть его была туга, и она лоснилась от белого налета спелости.

Вместо чая Маша поставила на стол тарелку винограда (прятала в холодильнике, сюрприз, значит), и ягоды были крупные и почти белые. Они были покрыты едва заметным бархатистым налетом. И прозрачные, так что в тумане желтоватой мякоти угадывались коричневые косточки.

И после каждой ягоды Леша жмурился и закатывал глаза аж куда-то к затылку и прицокивал языком.

А потом, откинувшись на табуретке, спиной налег на стену и руки бросил в изнеможении — а все, напитался, и он был почти пьян. Понимал — вот это и есть нормальная еда.

— Ну, все, пузо набили, — сказала Маша. — А что там по телику?

— Сейчас посмотрим, — сказала Галя.

— А кто посуду помоет?

— Я! — охотно вызвался Леша.

— Давай! А мы там. Сестры ушли в большую комнату, чтоб поговорить, и прикрыли кухонную дверь, чтоб Леша, значит, не мог слышать их разговор. Но Леша как раз хотел слышать, и он дверь открыл, и уменьшил воду, чтоб не мешало постороннее журчание.

— Ты чего такая притруханная?

— Ничего.

— Не ври. Тут некоторое молчание. Это Галя, видать, раздумывает, говорить сестре правду или нет. Тут послышался плач Гали, даже надсадное рыдание, вот с этим вывертом подвывания — ы-ы-ы!

— Что за дела такие, Галя? — в голосе Маши строгость.

Молчание.

— Уж не залетела ли ты, подружка?

Молчание.

— И сколько?

— Три.

— Недели?

— Нет, дня.

— Ну, не реви. Может, и ничего. Ты все-таки хилая глиста. И кто? Генка?

— Не знаю, Маша.

— Ну, ты, Галина и б…., — убежденно сказала Маша. Этой несправедливости Галя не могла выдержать и протянула:

— Ой-ё-ёй!

Вот это «ой-ё-ёй» следовало понимать так, что от кого бы и слышала такой упрек, но только не от тебя.

Нет, дело не в том, что Маша плохо и со скрипом училась, а в том, что неполных пятнадцати лет Маша бегала из дому и болталась по судам (морским, понятно). Нет, не плавала, а прибивалась к какому-нибудь пареньку, чье судно стоит на ремонте. Когда паренек уплывал, она прибивалась к другому пареньку.

И она проявила чудеса изобретательности, чтоб только не учиться и не работать.

Однажды Маша сказала матери, что устроилась в городе учиться на повара И поскольку мать всю жизнь работает в городе, они полгода каждый день ездили вместе на электричке шесть сорок. Вместе входили в метро, и только мать втыкалась в вагон, Маша разворачивалась и ехала домой досыпать.