— Французы провели впереди нас атаку. Похоже, что они взяли в плен офицера и два взвода, которые занимали позицию перед болотом. Более точных сведений пока нет. Во всяком случае, они заняли небольшую площадь. Возможно, сегодня вечером мы должны будем сменить роту на передовой. И я надеюсь, что дух дисциплины под воздействием требований фронта возьмет верх над мелкими колебаниями момента!

Он отпустил нас кивком головы. Мы молча вышли. Значит, Шубринг не доверяет нам? Это возмутило меня. «Для того ли я старался выполнять твои дурацкие приказы, чтобы ты меня потом оскорблял?»

На следующий день мы продвинулись еще немного вперед. Французы, должно быть, прошли довольно далеко слева от нас, где был соседний полк. Поэтому мы залегли на поле наискось влево, готовые к прикрытию тыла нашего полка и артиллерии сзади. Там мы откопали небольшие окопчики. Я залег в воронку от снаряда. Светило солнце, но стоял уже как-никак ноябрь, и было холодно. Мне захотелось есть, но есть было нечего, потому что полевая кухня из-за неразберихи в тылу не смогла сегодня подвезти хлеба.

Подошли двое из моих людей:

— Господин фельдфебель, там в покинутом доме есть картошка. Позвольте нам отлучиться туда, сварим и для взвода!

Командира роты не было, его посыльные не знали, куда он отправился. Я обсудил вопрос о картошке с Лейтенантом Ханфштенгелем и унтер-офицером Хёле, и мы решили варить картошку совместно.

— Поглядите-ка туда! — сказал Ханфштенгель. — Что-то мне это кажется подозрительным.

— Я и сам уже битый час наблюдаю — там все время какие-то отдельные фигуры движутся в обратном направлении.

— Пойду посмотрю, в чем там дело, господин лейтенант, — сказал Хёле. — Я этой банде давно уже не доверяю! По тому, как парни несут пулемет, уже можно судить обо всем!

Хёле возвратился:

— Они говорят: завтра в обед будет заключено перемирие, а сегодня в шесть эта позиция будет очищена, так что нет смысла сложить здесь голову. Я эту банду отчитал как следует. Спросил их также: что же, нет у них офицеров, что ли? Последнего, говорят они, убило вчера в доме.

Рамм! — неподалеку от нас в землю врезался снаряд. Впереди снова усилился огонь.

— Какой им смысл, — сказал Ханфштенгель, — палить что есть мочи по позициям да еще вдобавок идти в атаку? Что это им — потеха, что ли, уложить еще кучу людей, пока это разрешено международным правом?

— Верно, они хотят расстрелять свои боеприпасы, — сказал Хёле.

— По-моему, это не причина — стрелять забавы ради, — сказал Ханфштенгель.

Солдаты наварили гору картошки. Молодой, худой, как скелет, парень притащил себе полную каску. Я остановился, как бы случайно, у его окопа — поглядеть, справится ли он с этой кучей и будет ли есть вместе с шелухой. Картошку он почистил, но всю, съесть не смог. От обилия картошки мы сразу почувствовали довольство и умиротворение — я мог об этом судить по себе. Мы сидели в своих окопчиках, а неподалеку от нас по-прежнему рвались снаряды. Но они уже никого не беспокоили.

Стало смеркаться. Взошла луна. С нашей стороны артиллерийские залпы смолкли окончательно. Должно быть, наши батареи уже отодвинулись, чтобы освободить дорогу пехоте. Французская артиллерия тоже вела теперь вялый огонь.

В шесть часов мы начали отходить, рассыпавшись в цепь по полю. Радовался ли я? Я сам спрашивал себя об этом. Я чувствовал, что освобождаюсь от постоянного страха последних лет. А в остальном? Я не знал, какие последствия будет иметь перемирие, и мне было как-то тревожно. Но ночь все же была хороша.

Мы шли всю ночь и к рассвету прибыли в маленький городок с тесными улочками и мрачными домами. Мой взвод расположился в саду позади какого-то загородного дома; здесь стояли только цветочные вазы со скудной растительностью. Мы проспали до полудня.

После полудня собрались на дороге.

— Господин фельдфебель! — ко мне, улыбаясь, подошел Мелинг. — Тут были арестанты, несколько рот. Охрана освободила их, а они напали на поезд с продовольствием, стоявший на вокзале, и распродали все запасы населению. Одной роте нашего полка пришлось вмешаться.

— Это совсем не смешно!

Я обернулся. Это сказал ротный фельдфебель, он свирепо смотрел на Мелинга.

— Запасы продовольствия, которые они распродали, принадлежали, собственно нам. На них мы должны были прожить несколько недель, а может, и больше!

— А как же это получается, что поезд еще стоит здесь, хотя наши части последние перед неприятелем? — спросил я.

— Мятежники распустили нашу полевую передвижную хлебопекарню и отправили людей на родину.

— Что-о? Откуда же мы получим теперь хлеб? — спросил Хёле.

— Сами должны печь. Для этого штаб корпуса и оставил нам здесь поезд с мукой и сахаром и другими продуктами.

— Как же мы будем печь на марше?

— Спросите об этом тех, кто распустил передвижную полевую хлебопекарню! — огрызнулся фельдфебель.

— Попадись мне сейчас один из них! — проворчал Хёле. — Раньше эти тыловые свиньи обжирались здесь, когда мы шли на смерть, а теперь они еще нападают сзади!

Из дома вышел командир роты. Мы стали навытяжку.

— Хлеб получили? — спросил он фельдфебеля.

— Нет, господин лейтенант. Придется печь на марше.

— Но это же невыполнимо.

— Думаю, что справимся, если господин лейтенант выделит в мое распоряжение всех пекарей роты — их пятеро. Двое из них будут печь всю ночь, а на следующую ночь — другие.

— Смотрите только, чтоб хлеб был как надо! — сказал Шубринг и удалился. А меня зло взяло. Не мог он разве ответить как-то по-другому на такое хорошее предложение?

— Но откуда господин фельдфебель достанет муку? — спросил Мелинг.

— Я своевременно запасся. Только с сахаром будет туговато.

Во второй половине дня все остальные части оставили город, и только мы в качестве арьергарда должны были оставаться здесь до утра.

В роте все больше росло возмущение бандами в тылу и особенно после того, как стало известно, что в Брюсселе шкурники выползли из нор, где они скрывались у местных жителей, и начали срывать с офицеров погоны. Говорили, что предводителем банды был врач-еврей доктор Фройнд или что-то в этом роде. Затем поднялось население Брюсселя. Войсковые штабы и немецкие власти едва сумели унести ноги.

В полдень следующего дня наша последняя часть вышла из тихого городка, и примерно через час мы соединились с остальным полком. Пятая рота влилась в нашу роту в качестве нового первого взвода под командой лейтенанта Сыманка. Взводы Ханфштенгеля и Хёле слились в один. Офицеры долго совещались. Потом появился командир роты и собрал вокруг себя всю роту:

— Я должен вам сообщить, что в Германии произошла революция. Его Величество император выехал в Голландию, кронпринц тоже. Приказ дивизии — выбрать в каждой роте трех доверенных лиц. Вы должны до завтрашнего дня представить по одному лицу от каждого взвода и сообщить мне, кто выбран. Замечу еще, что эти доверенные лица не являются солдатскими советами, как в России, — их задача состоит только в том, чтобы еще больше укрепить доверие между офицерами и рядовыми.

Лейтенант Сыманк стоял перед своим взводом, нахмурив брови. Он поднял руку к каске, которую так и не снял после марша.

— Позвольте, как вас понимать: «от каждого взвода — по одному доверенному лицу»? Считается ли моя рота тремя взводами или это один взвод?

— Мы же не можем выбирать доверенных лиц, сообразуясь с узко личными интересами каждого!

— Следовательно, одного, — отчетливо и холодно сказал Сыманк.

— Больше я ничего сообщить не могу, — сказал Шубринг.

Мы разошлись.

Доверенных лиц выбрали без всяких волнений: у меня — Мелинга, у Ханфштенгеля — Хёле и у Сыманка — ефрейтора Херрмана, солдата лет сорока, угрюмого с виду.

— Это один из членов организации! — сказал Хёле.

Мы маршировали. За одну ночь наши пекари истратили больше половины запаса муки. Но хлеб был плохо пропечен, так что ели его мало. Шубринг ругал и пекарей, и фельдфебеля.