— Линдкамп.
«Боже милостивый, — подумал я, — он принимает меня за офицера. А я же не могу ему представиться»..
— Я всего лишь ефрейтор, господин капитан.
Он грустно посмотрел на меня и пошел рядом с тележкой.
— Как вас зовут? — пробормотал он.
— Ренн, господин капитан.
— Бели вам что-нибудь понадобится — меня поместили в двухсот девятую палату.
Он отвернулся от меня и остановился. Мне очень хотелось сказать ему что-нибудь. Но я был всего лишь ефрейтор, я дрожал от холода и не находил слов.
Меня уложили в постель, и монашенка накрыла меня одеялом.
— Завтра уже будет лучше, — улыбнулась она. — Это от долгой тряски в вагоне.
И я и вправду немного успокоился. Теперь я ощущал холод и дрожь только снаружи. Я лежал в белой, чистой постели. И что-то похожее на радость шевельнулось во мне.
Я проснулся оттого, что рядом пели. По-видимому, здесь был хор, и пели монашенки.
Уже наступил день, в палате было светло и очень тихо. Люди на кроватях слушали пение.
Вскоре пришла улыбающаяся монашенка со сложенными на груди руками. Она была старая, лицо изборождено морщинами, но ее добрые, чуть водянистые глаза нравились мне. Она стала обходить койки.
— Ну, как вы себя чувствуете сегодня?
— Очень хорошо, — улыбнулся я.
Она осторожно приподняла меня. На подушке было темно-бурое пятно величиной с голову.
— Снова вся повязка пропиталась! Нужно наложить потолще.
Две сестры принесли завтрак. Я ел с аппетитом, а чувство голода только возрастало.
После обеда пришел капитан и принес мне два носовых платка. Я был смущен. Что это — подарок? Он присел на край койки и вдруг показался мне очень старым.
— Вы уже давно на западном фронте?
— С начала войны, господин капитан.
— А я все время был на востоке, — сказал он грустно. — Потом попал на запад, прямо на передовую. Я даже ни разу не видел командира полка… Мой адъютант не хотел пускать меня. Это же не годится — говорил он… Но я не мог. Я все время сидел в блиндаже и не знал, что мне делать… Этого вам, конечно, не понять. — Он печально поглядел на меня.
— Отчего же, господин капитан, — пробормотал я.
— Но до конца вы этого не поймете. Вы другой… У меня дома жена и дети. Они будут рады познакомиться с вами. — Луч радости скользнул по его лицу.
«Как ужасно! — подумал я. — Он утратил всякое представление о себе самом и о людях! Хоть бы только никто больше его не слышал!»
— Бели вам что-нибудь нужно — здесь мои чемоданы.
Он пожал мне руку и вышел из палаты.
Он заходил ко мне еще и еще. И всякий раз казался все более постаревшим и потерянным. Я думал снова и снова: что бы ему ответить, чем оказать какую-нибудь любезность, как доставить удовольствие, и ничего не мог придумать. Я казался себе равнодушным и полагал, что капитан должен считать меня бессердечным. Раненые в зале подшучивали над ним. Может, они и были правы, но меня это оскорбляло. А потом он перестал заходить.
Я осведомился у сестры. Она подняла на меня серьезные глаза:
— Он покончил с собой, только этого никто не должен знать.
Странно! Это известие не тронуло меня. Я воспринял его просто как факт.
Я вспомнил Эйлица — как я оставил его одного, и он был убит. Раскаяния я не чувствовал, но воспоминание это бередило мне душу.
Прежнее тягостное состояние повторялось теперь все реже и реже и становилось менее острым. Пузыри опали. Лишь рана все еще гноилась, каждый раз за ночь пропитывая повязку. Мне уже разрешили вставать на несколько часов в день. Я быстро научился одеваться одной рукой. Трудно было только заправлять рубашку в брюки, так как приходилось одновременно придерживать брюки и засовывать рубашку, и брюки при этом сползали, поскольку они, даже застегнутые, были мне широки. Поэтому я прислонялся к изголовью кровати и таким способом придерживал их.
Однажды утром пришел врач и осмотрел мою руку.
— Теперь мы можем стянуть рану. Она совсем чистая. Вы готовы к этому?
— Да, господин доктор!
— Хорошо! Отведите его в операционную!
Я пошел в сопровождении санитара в помещение, куда меня доставили в первую ночь. С раны сняли повязку. Монашенка протерла эфиром кожу вокруг раны.
Пришел доктор.
— Три скобы! Чувство не из приятных. Может быть, сделать вам укол?
— Нет, господин доктор. Уколов я боюсь больше, чем просто боли.
— Ну, тогда чтоб не кричать!
— Не буду, господин доктор.
Санитар взял меня за локти.
Доктор загремел сзади инструментами:
— Начнем!
Он воткнул скобу выше раны. Это было еще терпимо. Потом ниже. И еще одну скобу — левее и тоже выше и ниже. И потом третью.
— Так, теперь стянем.
Я чувствовал, как шипы глубже впиваются в тело, будто стремясь разорвать его. Еще глубже, еще… Да, ощущение не из приятных.
— Ну, держались вы молодцом!
Я поднялся наверх в палату. Плечо немного перекосило, но я был доволен. Я лег в постель, но не мог сразу успокоиться; через полчаса встал и принялся ходить взад и вперед. Было ощущение, что рана разбухает, и от металлических скоб становилось все больнее.
Вскоре принесли обед. Мне, было противно смотреть на еду, и я съел самую малость.
Потом лег в постель и заснул.
Я проснулся. Перед глазами еще стояли смутные картины сумбурного сна — какие-то прозрачные балки и провода. На душе было тревожно. Это было хуже, чем боль. Я выпил немного кофе, не дотронувшись до хлеба.
С озабоченным видом вошла монашенка.
— У вас нет аппетита? Нужно поставить градусник.
Я лежал, не шевелясь. Медленно текло время. Монашенка вынула градусник и посмотрела на него. Видимо, глаза у нее были слабоваты. Она стряхнула градусник.
— Смерим еще раз.
Я уже знал, что у меня жар.
Она заставила меня держать градусник дольше. Потом вынула его и посмотрела.
— Нужно позвать господина доктора.
Через несколько минут доктор был уже здесь; он осмотрел рану.
— Все в порядке. А температура может подниматься. Если мы снимем скобки, она спадет. Но лечение затянется на недели, а то и на месяцы. — Он произнес это так, словно ждал от меня ответа.
— Лучше пусть будет температура, — сказал я.
— Хорошо. Сестра Бригитта, сделайте ему на ночь укол.
Вечером я совсем почти не мог есть и едва сумел проглотить кусок. Потом санитар протер мне руку выше локтя. Монашенка принесла стеклянный шприц с мутной жидкостью. Оттянув кожу, она ввела под нее эту жидкость. Кожа вздулась бугром, как шишка. Санитар заклеил место укола пластырем.
— Спокойной ночи, — сказала сестра своим чуть заунывным голосом и кивнула мне с улыбкой. Я очень ее полюбил.
Тело у меня ломило так, будто из него вытягивали все жилы. Ломота не проходила. Боль отдалилась, — ее словно оттянуло от плеча. Я прислушивался к этой ломоте и лежал совершенно неподвижно.
Среди ночи я проснулся, меня мучила жажда. Питья никакого не было, да я и не знал, можно ли мне пить. А жажда не давала покоя. Я долго лежал, внешне спокойный, но испытывая мучительную тревогу. Под потолком горела электрическая лампочка. Она действовала на меня успокаивающе. Кто-то храпел. Кто-то метался во сне и стонал.
Из моего полузабытья меня вывели звуки пения. Боль снова приблизилась, вступила в плечо. Тусклый свет заливал белую палату. Я не знал — откуда он. Где-то далеко хлопнула дверь. Я уловил слабое завывание ветра в двойных рамах и далекий, похожий на гром, гул.
Вошла монашенка — в тусклом свете она выглядела дряхлой и желтой.
— Как прошла ночь? — с улыбкой спросила она. Я сразу узнал ее голос.
— Не очень-то хорошо. Больше не давайте мне морфия.
Подошло время завтрака. Кофе я оставил недопитым, да и поел тоже немного. В окна застучал мелкий дождь. Желто сверкнула молния. Теперь уже отчетливо доносились раскаты грома. Монашенка поставила мне под мышку градусник. Я чувствовал себя совсем скверно.
