Бывший сотрудник НКВД Г. С. Люшков, принимавший ак­тивное участие в расследовании дела, бежав в 1938 году за грани­цу, сделал там следующее заявление:

«Я до последнего времени совершал большие преступления перед народом, так как я активно сотрудничал со Сталиным в проведении его политики обмана и терроризма. Я действитель­но предатель. Но я предатель только по отношению к Сталину... Таковы непосредственные причины моего побега из СССР, но ими только дело не исчерпывается.

Имеются и более важные и фундаментальные причины, ко­торые побудили меня так действовать. Это то, что я убежден в том, что ленинские принципы перестали быть основой поли­тики партии. Я впервые почувствовал колебания со времени убийства Кирова Николаевым в конце 1934 года. Этот случай был фатальным для страны так же, как и для партии. Я был тог­да в Ленинграде. Я не только непосредственно занимался рас­следованием дела об убийстве Кирова, но и активно принимал участие в публичных процессах и казнях, проводившихся после кировского дела под руководством Ежова. Я имел отношение к следующим делам:

1.   Дело так называемого ленинградского террористического центра в начале 1935 года;

2.   Дело террористического центра о заговоре против Сталина в Кремле в 1935 году;

3.   Дело так называемого троцкистско-зиновьевского объеди­ненного центра в августе 1936 года.

Перед всем миром я могу удостоверить с полной ответственно­стью, что все эти мнимые заговоры никогда не существовали и все они были преднамеренно сфабрикованы.

Николаев, безусловно, не принадлежал к группе Зиновьева. Он был ненормальный человек, страдавший манией величия. Он решил погибнуть, чтобы стать историческим героем. Это явствует из его дневника.

На процессе, проходившем в августе 1936 года, обвинения в том, что троцкисты через Ольберга были связаны с германским гестапо, обвинения против Зиновьева и Каменева в шпионаже, обвинения в том, что Зиновьев и Каменев были связаны с так на­зываемым «правым центром» через Томского, Рыкова и Бухари­на, — полностью сфабрикованы.

Зиновьев, Каменев, Томский, Рыков и Бухарин и многие дру­гие были казнены как враги Сталина, противодействовавшие его политике. Сталин использовал благоприятную возможность, представившуюся в связи с делом Кирова, чтобы избавиться от этих людей посредством фабрикации обширных антисталинских заговоров, шпионских процессов и террористических организа­ций. Так Сталин избавлялся всеми мерами от политических про­тивников и от тех, кто может стать ими в будущем...

Это происходило не только благодаря истерической подо­зрительности Сталина, но и на основе его твердой решимости избавиться от всех троцкистов и правых, которые являются по­литическими оппонентами Сталина и могут представить собой политическую опасность в будущем...»

Таким образом, признательные показания обвиняемых на следствии и в суде о принадлежности к объединенному центру и в проведении террористической деятельности объясняются применением к арестованным незаконных методов следствия.

Кроме того, Зиновьев, Каменев, Тер-Ваганян и другие, под­вергавшиеся уже ранее репрессиям — неоднократным арестам, допросам, ссылкам, тюремному заключению, в период следствия и суда по настоящему делу находились в тяжелом моральном и физическом состоянии.

Револьвер у террориста украли жиганы

Доведенные до морального и физического исто­щения, заключенные стали к обвинениям относиться безразлич­но и потому признавать их. Характерным в этом смысле является признание своей вины Каменевым.

Когда в судебном заседании Вышинский сделал вывод о том, что Каменев, как один из организаторов объединенного троцкистско-зиновьевского центра, вынужден был признать себя ви­новным в террористической деятельности, оказавшись перед сте­ной улик, то в ответ на это Каменев заявил, что признал себя ви­новным не потому, что против него имелись улики, а,., «потому, что, будучи арестованным и обвиненным в этом преступлении, я его признал».

Характерны и показания в судебном заседании Смирнова:

«Вышинский.

Когда же вы вышли из «центра»?

Смирнов.

Я не собирался выходить, не из чего было.

Вышинский.

Центр существовал?

Смирнов.

Какой там центр?»

0    моральном и физическом истощении Зиновьева свидетель­ствуют его тюремные письма. В записях, обращенных к Сталину, он писал 10 апреля 1935 года: «Еще в начале января 1935 года в Ле­нинграде в ДПЗ секретарь ЦК тов. Ежов, присутствовавший при одном из моих допросов, сказал мне: «Политически вы уже расст­реляны».

Я знаю, что и физическое мое существование во всяком случае кончается. Один я чувствую и знаю, как быстро и безнадежно ис­сякают мои силы с каждым часом, да и не может быть иначе по­сле того, что со мной случилось...»

14 апреля 1935 года: «При всех обстоятельствах мне осталось жить во всяком случае очень недолго: вершок жизни какой-нибудь, не больше.

Одного я должен добиться теперь: чтобы об этом последнем вершке сказали, что я осознал весь ужас случившегося, раска­ялся до конца, сказал Советской власти абсолютно все, что знал, порвал со всем и со всеми, кто был против партии, и готов был все, все, все сделать, чтобы доказать свою искренность. В моей душе горит одно желание: доказать вам, что я больше не враг. Нет того требования, которого я не исполнил бы, чтобы доказать это...

Я дохожу до того, что подолгу пристально гляжу на Вас и дру­гих членов Политбюро — на портреты в газетах с мыслью: род­ные, загляните же в мою душу, неужели же вы не видите, что я не враг ваш больше, что я ваш душой и телом, что я понял все, что я готов сделать все, чтобы заслужить прощение, снисхождение».

1  мая 1935 года: «Ну где взять силы, чтобы не плакать, чтобы не сойти с ума, чтобы продолжать жить...»

6 мая 1935 года: «Если бы я мог надеяться, что когда-нибудь мне будет дано хоть в малой степени загладить свою вину. В тюрь­ме со мной обращаются гуманно, меня лечат и т. д. Но я стар, я потрясен. За эти месяцы я состарился на 20 лет. Силы на исходе... Помогите. Поверьте. Не дайте умереть в тюрьме. Не дайте сойти с ума в одиночном заключении».

10 июля 1935 года Зиновьев обращается с запиской в НКВД: «Товарищи! Родные! Дело не только в лишении свободы, болезнях и прочее. Дело прежде всего в моральном факторе. Я убит. Я со­вершенно убит. И хоть некоторое время я мог бы протянуть толь­ко в концлагере с возможностью работы и передвижения».

Будучи доставлен из Челябинской тюрьмы в Москву в качест­ве обвиняемого по настоящему делу, Зиновьев 12 июля 1936 года пишет Сталину письмо:

«Состояние мое совсем плохое. Я боюсь, что не доеду. Горячая просьба: издать мою книгу, написанную в Уральске. Она не кон­чена (не успел), но все-таки главное сказано. Писал ее кровью сердца. И еще, если смею просить: о семье своей, особенно о сы­не. Вы знали его мальчиком. Он талантливый марксист, с жилкой ученого. Помогите им.

Всей душой теперь Ваш

Г. Зиновьев».

И наконец, задень до суда, 18 августа 1936 года Зиновьев пи­шет, что в связи с поставленными ему следствием вопросами он просит добавить к своим предыдущим показаниям ряд дополни­тельных данных о якобы проводившейся террористической дея­тельности объединенным центром.

Это письмо Зиновьева свидетельствует, что до последнего мо­мента работники НКВД постоянно воздействовали на него, с тем чтобы он не имел возможности отказаться от данных ранее пока­заний.

В тяжелом физическом и моральном состоянии находился и Мрачковский; 23 апреля 1936 года его жена писала в НКВД, что состояние Мрачковского тяжелое, врачи нашли у него заболева­ние нервов и нервных узлов. Но, несмотря на тяжелое болезнен­ное состояние Мрачковского и длительное его пребывание в больнице, следователи НКВД производили допросы и добива­лись от него нужных им показаний. Из материалов следственного дела видно, что из семи протоколов допросов, имеющихся в деле, шесть были заготовлены заранее и отпечатаны на машинке.