«После Вашего последнего допроса 21.1. меня охватил отчего- то ужасный, мучительный страх смерти. Сегодня я уже несколько спокойнее. Я, кажется, могу оговорить себя и сделать все, лишь бы положить конец мукам. Но я явно не в силах возвести на самого себя поклеп и сказать заведомую ложь, т. е. что я троцкист, эмис­сар Троцкого и т. д. Я приехал в Союз по собственной инициативе, теперь — в тюрьме уже я понял, что это было сумасшествие, пре­ступление. Горько раскаиваюсь в нем. Я сделал несчастными не только себя, но и жену мою, брата. Теперь я понял, до чего непра­вилен был мой шаг, т. е. приезд в СССР по неверным данным и со­крытие моего троцкистского прошлого».

На следующий день Ольберг обратился с новым заявлением, в котором говорилось:

«Очень прошу вызвать меня сегодня к себе. Кроме других во­просов, я хочу назвать имена лиц, которые смогут подтвердить мою невиновность в инкриминируемом мне обвинении».

Расследований этих заявлений не производилось, и от суда они были скрыты. Сам же Ольберг впоследствии во всех предъявлен­ных ему обвинениях на допросах стал признавать себя виновным.

Смирнов 8 мая 1936 года в знак протеста против методов след­ствия объявил голодовку, которая длилась тринадцать дней.

Тер-Ваганян, протестуя против необоснованного ареста, дваж­ды объявлял голодовку, а затем порезал себе палец и кровью напи­сал заявление:

«Тов. Берман. Прошу сегодня все мои письма Сталину и Ягоде отправить. Потеряв надежду добиться выполнения Вами своего слова, с 12 часов перестал пить».

В письме Сталину он писал о том, что решил покончить жизнь самоубийством:

«Я обвиняюсь в терроре. Меня обвиняют в соучастии в подго­товке террористических групп на основании показаний лиц, пря­мо причастных к этому делу. Люди эти клевещут, клевещут подло, мерзко, бесстыдно, их клевета шита белыми нитками, не стоит большого труда ее обнажить, мотив творцов этой лжи прозрачный. Тем не менее! Против этой очевидной лжи я бессилен... Клянусь священной памятью Ленина, я не имел никогда никакого отноше­ния к террористическим речам и делам контрреволюционных бан­дитов и каннибалов...»

Это письмо Тер-Ваганяна не было доведено до сведения суда, а 10 августа 1936 года после просмотра обвинительного заключе­ния, за девять дней до начала судебного процесса, Сталин вклю­чил Тер-Ваганяна в число обвиняемых по данному процессу как одного из активных организаторов объединенного троцкистско- зиновьевского центра.

А. Н. Сафонова, бывшая жена И. Н. Смирнова, выступавшая по данному делу в качестве свидетеля (впоследствии осужденная за троцкистскую деятельность), в своем объяснении от 14 июня 1956 года в КГБ СССР и Прокуратуру СССР сообщила, что ею и другими обвиняемыми на следствии и в суде были даны ложные показания, что во время допросов работники НКВД применяли методы морального воздействия, требовали показаний о преступ­ной деятельности, якобы необходимых в интересах партии. «Вот под знаком этого понимания, — указывала Сафонова, — что это­го требует партия и мы обязаны головой ответить за убийство Ки­рова, мы пришли к даче ложных показаний, не только я, но и все другие обвиняемые».

Вместе с тем она сообщила, что следователь угрожал ей, заяв­ляя, что если она будет упорствовать в даче показаний, то он при­мет меры к аресту се сестры, высылке ее детей, а также применит к ней физические меры принуждения. Следователь, сообщала Са­фонова, говорил, что показания, которые ей называют в процессе следствия, она должна подтверждать независимо от того, верны они или нет, потому что так надо для партии.

«Так было на предварительном следствии, — писала Сафоно­ва, — а на суде это усугублялось присутствием иностранных кор­респондентов, и все мы, зная, что последние могут использовать наши показания во вред советскому государству, не могли сказать правду». В результате воздействия следователей, заявляла Сафо­нова, ее показания, а также показания Мрачковского, Зиновьева, Каменева, Евдокимова и Тер-Ваганяна, которые они дали на предварительном следствии и в суде, на девяносто процентов не соответствуют действительности.

Методы, которыми пользовались следователи, особенно ярко видны из заявления Шацкина, написанного им 22 октября 1936 го­да на имя Сталина. Шацкин был арестован по обвинению в принадлежности к объединенному троцкистско-зиновьевскому центру. В заявлении он сообщил, что ему предъявлено тягчайшее обвинение в причастности к террористическому заговору, в чем он неповинен.

«Не оспаривая законности подозрения следствия и понимая, что следствие не может верить на слово, я все же считаю, — писал Шацкин, — что следствие должно тщательно и объективно проверить имеющиеся, по словам следствия, соответствующие показания. Фактически следствие лишило меня элементарных возможностей опровержения ложных показаний. Лейтмотив следствия: «Мы вас заставим признаться в терроре, а опровергать будете на том свете».

Далее Шацкин пишет:

«Вот как допрашивали меня. Главный мой следователь Геднин составил текст моего признания в терроре на четырех страницах (причем включил в него разговоры между мной и Ломинадзе, о которых у него никаких, в том числе и ложных, данных быть не может). В случае отказа подписать это признание мне угрожали: расстрелом без суда или после пятнадцатиминутной формальной процедуры заседания военной коллегии в кабинете следователя, во время которой я должен буду ограничиваться только одно­сложными ответами «да» и «нет», организованным избиением в уголовной камере Бутырской тюрьмы, применением пыток, ссылкой матери и сестры в Колымский край. Два раза мне не да­вали спать по ночам: «пока не подпишешь». Причем во время од­ного сплошного двенадцатичасового допроса ночью следователь командовал: «Встать, очки снять! — и, размахивая кулаками перед моим лицом: — Встать! Ручку взять! Подписать!» — и. т. д. Я от­нюдь не для того привожу эти факты, чтобы протестовать против них с точки зрения абстрактного гуманизма, а хочу лишь сказать, что такие приемы после нескольких десятков допросов, большая часть которых посвящена ругательствам, человека могут довести до такого состояния, при котором могут возникнуть ложные по­казания. Важнее, однако, допросов: следователь требует подписа­ния признания именем партии и в интересах партии».

К осени 1936 года фальсификация протоколов допросов стала более откровенной. Была введена система составления парадных протоколов — после ряда допросов в отсутствие арестованного составлялся протокол, печатался на машинке и в таком виде да­вался арестованному на подпись.

3 марта 1937 года на Пленуме ЦК ВКП(б) Ежов заявил:

...«Я должен прямо сказать, что существовала такая практика: прежде чем протокол давать на подпись обвиняемому, его внача­ле просматривал следователь, потом передавал начальству повы­ше, а важные протоколы доходили даже до наркома. Нарком вно­сил указания, говорил, что надо записывать так, а не эдак, а потом протокол давали подписывать обвиняемому».

Все следователи обязаны были знакомиться с массой призна­тельных показаний о терроре и на этой основе формировать свое «правосознание». Мысль о терроре вколачивалась в сознание всех работников. Систематические внушения об опасности, якобы со всех сторон угрожающей жизни Сталина, вызвали напряженное состояние, которое нарастало с каждым днем. Ежов непосредст­венно осуществлял контроль за следствием по делу объединенно­го центра, ходил на допросы и, как говорили тогда, «завинчивал гайки».

Арестованные подвергались длительным ночным допросам. По настоятельному требованию Ежова следствие не должно было вестись в «лайковых перчатках», он заставлял «не церемониться с троцкистами».

По сути, провокационную роль при расследовании дел сыграл Вышинский. На совещаниях, проявляя крайнюю суровость по отношению к следователям, он призывал добиваться прямых показаний от арестованных о терроре. При анализе показаний требовал более острых политических выводов и обобщений, а по существу — фальсификации дел.