И действительно, через некоторое время Жученко угомонилась. Для неё все было в прошлом, и в этом прошлом, ей дорогом, она жила в воспоминаниях и переписке со своими друзьями-руководителями. Разоблачение ни на йоту не изменило её теоретического уклада, и секретное сотрудничество казалось ей по-прежнему делом нужным и важным. Приводим характернейшие выдержки из её письма 1910 года к Е.К.Климовичу «Изгоев в „Речи“, который является легальным граммофоном того несуществующего ныне, что было партией эсеров, очень утешительно говорит, что Меньшиков возбуждает гадливое чувство. Ну, нравственным возмущениям – грош цена в данном случае, но это показывает, что вот предположение, будто Меньшиков мог бы работать в революционных организациях, едва ли осуществимо. Кто возьмёт его к себе? Меня больше занимает заметка здешней прессы, русское правительство якобы встревожено намерением сего субъекта что-то там опубликовать. Главный вред от него налицо, мы проваленные! Остаётся, следовательно, пресловутое дискредитирование и прочая пальба из пушек по воробьям. Но это ведь лишь минутное волнение и одно времяпровождение, Ничего не изменится; главное всегда считается – сотрудники есть и будут, а следовательно, и банда не сможет поднять высоко головы. Интересно знать, когда это вошло в обращение слово – провокатор? Кажется, с 905 года. И вот с тех пор нас обвиняют всегда в провокации. И пусть! От этого обвинения Департамент полиции ещё не рушился. А что другое может разоблачить Меньшиков? Остаётся только радоваться, что предатель известен. Все многочисленные провалы, все их причины, – хочу сказать, азефский и мой, особенно – показывают, что наша система преследования шаек и проч. К0 – жизненна и плодотворна. А это громадное утешение! тЪвотао это с убеждением, зная теперь, откуда шли все разоблачения, предательства. Само собой, мы никогда не провалились бы при вашем Мих. Фр. (фон Коттен) и других ведений агентуры. И мне даже опасно что вы могли хоть только остановиться на вопросе, не были ли вы причиной моего провала! От предательств не упасется никто… О, если бы не Меньшиков! Тяжело, мой,дру1 не быть у любимого дела, без всякой надежды вернуться к нему!»

В момент объявления войны Жученко жила в Берлине. В первые же дни она была арестована и заключена в тюрьму по подозрению в шпионаже в пользу России. В тюрьме она находилась ещё и в 1917 году. Дальнейшая её судьба неизвестна.

Мы же обратимся к суперпровокатору в российском терроре Евно Азефу, беспринципному и корыстолюбивому негодяю, не без успеха лавировавшему между полицией и революционерами. Им двигала только личная польза. Он и внешне выглядел очень неприятно: здоровый, с толстым скуластым лицом, выпученными глазами.

В апреле 1906 года «охранка» интенсивно искала следы террористов, готовящих покушение на Дурново. Они следили за домом министра под видом извозчиков и держали связь с четвёртым, явно руководителем. Этого-то четвёртого и опознал один из филёров, утверждая, что это «наш». Пять лет назад в кондитерской Филиппова его показал филёру помощник начальника «охранки» Зубатова Медников, сказав, что это очень важный и ценный сотрудник.

Начальник петербургской «охранки» Герасимов не знал, что и думать. Никакого агента у них в «Боевой организации» не было. Он запросил Департамент полиции, но Рачковский ответил то же. Тогда «четвёртого» втихую задержали и доставили к Герасимову. Он возмущался и грозил влиятельными друзьями.

– Я – инженер Черкас. Меня знают в обществе. За что я арестован?

Герасимов отвечал:

– Все это пустяки. Я знаю, вы раньше работали в качестве нашего секретного сотрудника. Не хотите ли поговорить откровенно?

– О чем вы говорите? Как это пришло вам в голову?

– Хорошо, – сказал Герасимов. – Если не хотите сейчас говорить, вы можете ещё подумать на досуге. Мы можем не спешить. Вы получите отдельную комнату и можете там подумать. А когда надумаете, скажите об этом надзирателю.

«Четвёртого» увели в одиночку. Прошло два дня. Наконец, задержанный попросился на допрос:

– Я сдаюсь. Да, я был агентом полиции и готов все рассказать. Но хочу, чтобы присутствовал Пётр Иванович Рачковский.

Через пятнадцать минут приехал Рачковский. До 1902 года он возглавлял заграничную агентуру Департамента полиции.

– Ах, дорогой Евгений Филиппович, давненько мы с вами не видались!

Но тот, крайне озлобленный после камеры, накинулся со злобой на Рачковского:

– Вы покинули меня на произвол судьбы без инструкций, без денег, не отвечали на мои письма! Чтобы раздобыть деньги, я был вынужден связаться с террористами!

Рачковский успокаивал его. А «инженер» ругался и кричал:

– Ну что, удалось вам купить Рутенберга? А хорошую агентуру вы обрели в Гапоне?.. Выдал он вам «Боевую организацию»?!

И далее продолжал:

– Знаете, где теперь Гапон? Он висит в заброшенной даче на финской границе…

Азеф, потерявший связь с Рачковским, решил заняться профессиональной революционной деятельностью. Так он оказался среди террористов.

Герасимов определил Азефа секретным сотрудником и сразу единовременно выделил ему пять тысяч, которые тот потребовал.

По словам Герасимова, «он был наблюдательный человек и хороший знаток людей. Каждый раз поражало и богатство его памяти, и умение понимать мотивы поведения самых разнокалиберных людей, и вообще способность быстро ориентироваться в самых сложных и запутанных обстановках. Достаточно было назвать имя какого-либо человека, имевшего отношение к революционному лагерю, чтобы Азеф дал о нем подробную справку. Часто оказывалось, что он знает об интересующем меня лице все: его прошлое и настоящее, его личную жизнь, его планы и намерения… По своим убеждениям Азеф был очень умеренным человеком – не левее умеренного либерала. Он всегда резко, иногда даже с нескрываемым раздражением отзывался о насильственных революционных методах действия. Он был решительным врагом революции и признавал только реформы. Меня всегда удивляло, как он, с его взглядами, не только попал в ряды революционеров, но и выдвинулся в их среде на одно из самых руководящих мест».

Евно Азеф родился в 1869 году на Гродненщине в семье местечкового портного. Окончил гимназию, давал уроки, подрабатывал в ростовской газетке, маклерствовал. В общем, и там, и сям. Однажды он взял, как комиссионер, у мариупольского купца масло на продажу, выручил 800 рублей и уехал с ними в Германию, где поступил в политехникум.

Деньги кончились. Средств не было никаких. И тогда он написал письмо в Петербург, в Департамент полиции, предлагая сведения о русских революционных кружках. Из полиции ему ответили, что о кружках в Германии им все известно, но платить готовы. Как ни хитрил Азеф, скрываясь под псевдонимом, департамент его вычислил. Русские агенты в Германии доносили: «Евно Азеф – человек неглупый, весьма пронырливый и имеющий обширные связи между проживающей за границей еврейской молодёжью… надо ожидать, что по своему корыстолюбию он будет очень дорожить своей обязанностью».

Азеф обзаводится революционными знакомствами, имеет некоторое уважение в студенческих кругах. Он выбирает позицию социалиста-революционера, сторонника террора.

Когда Азеф получил диплом инженера-электротехника, «охранка» предложила ему обосноваться в Москве, пообещав содействие в устройстве. Там он, имея зарубежные рекомендации, познакомился с руководителем «Союза социалистов-революционеров» Аргуновым и другими эсерами, держался Азеф с ними очень осторожно, не навязывался. По крохам собирал сведения. Благодаря ему полиция скоро ликвидировала эсеровскую типографию в Томске. Над московскими руководителями нависла опасность. И естественным было в это время подготовить к работе, передав ему связи, нового надёжного человека, не бывшего у полиции на заметке! Им стал Азеф. «Он, – вспоминал Аргунов, – принял горячее участие в нашем горе. Оно стало как бы его горем. В нем произошла перемена. Из пассивного соучастника он превратился в активного члена нашего Союза. Торжественного вступления в Союз не было: сделалось это как-то само собою…»