— Мы так рады, что вы наконец посетили нас, мистер Эрскин, — сказал он со всей сердечностью, на какую только был способен. — У вас, наверное, было трудное путешествие.

— Было совсем не так уж и плохо. Я люблю вести машину в трудных условиях.

Мы вошли. Миссис Тэнди повесила мой плащ на вешалку. Было тепло, уютно и мило. Салон был полон античных вещей — и глубокие колониальные кресла, и диваны, и латунные лампы, и украшения на стене, и картины из деревенской жизни.

— Вы съедите что-нибудь горячее, — сказала миссис Тэнди, а мне хотелось поцеловать ее за это.

Потом мы сели у камина. Джереми Тэнди налил мне внушительную порцию виски, а его жена хлопотала на кухне.

— Как себя чувствует Карен? — спросил я. — Ей уже лучше?

Он кивнул головой.

— Она еще не ходит, но у нее уже намного лучше настроение. Позже можете зайти поговорить с ней. Она всю неделю не могла этого дождаться.

Я медленно тянул виски.

— Я тоже, — заявил я немного измученным голосом, — Представьте, что я до сих пор плохо сплю с того времени, когда все это кончилось.

Джереми Тэнди опустил голову.

— Знаете… честно говоря… мы тоже.

Мы разговаривали ни о чем, а потом миссис Тэнди внесла блюдо из рыбы. Она было горячим и вкусным.

Я поел с аппетитом, всматриваясь в весело трещащий в камине огонь.

Затем я пошел наверх к Карен. Она лежала бледная и исхудалая. Но ее отец был прав — она уже немного поправилась и теперь возврат к полному здоровью был только вопросом времени. Я присел на краю застланной узорчатым покрывалом постели. Мы разговаривали о ее хобби, о ее планах на будущее, обо всем, исключая Мисквамакуса.

— Доктор Хьюз сказал мне совершенно конфиденциально, что ты был очень храбр, — заявила она спустя какое-то время. — Он говорил, что то, что случилось на самом деле, не имеет ничего общего с тем, о чем писали газеты, и что никто бы не поверил, если бы ему сказали всю правду.

Я взял ее руку.

— Правда сейчас не особенно и важна. Я даже сам не могу в нее поверить.

— Я только хотела тебя поблагодарить, — она дружелюбно улыбнулась. — Я считаю, что я обязана тебе жизнью.

— Не о чем и говорить. Может однажды, когда-нибудь ответишь мне тем же.

Я встал.

— Я должен уже идти. Твоя мама просила, чтобы я тебя не мучил. Тебе сейчас нужно как можно больше покоя.

— Хорошо, — ответила она со смехом. — Мне уже начинает со страхом надоедать бесконечное лежание в постели, но наверное мне нужно как-то это выдержать.

— Скажи, может тебе что-нибудь нужно? Книги, журналы, фрукты? Достаточно одного твоего слова.

Я открыл дверь, чтобы выйти, и тогда Карен сказала:

— Be good, my dear.

Я замер. Мне показалось, что кто-то мне положил на плечи две ладони, холодные, как лед.

— Что ты сказала?

— Be good, my dear. — ответила Карен, все еще улыбаясь. — Только это. Будь здоров, мой дорогой.

Я закрыл за собой дверь ее комнаты. Коридор за ней был тих и темен. Старый колониальный дом трещал под тяжестью внушительной массы снежного покрова.

— Именно так я и подумал, — буркнул я сам себе, начиная спускаться вниз.

Врата Азерота[2]

Равнина уступила место лесу, и лес сомкнулся над ними, но они не останавливались на привал до тех пор, пока не опустились зеленые тени и не сгустились зеленые сумерки.

Затем Ванай приостановился, чтобы посмотреть назад, и облегченно вздохнул. Они ехали дальше, пока совсем не стемнело, и наконец Моргейн натянула поводья серого Сиптаха, увидев небольшую поляну у ручья, под аркой старых деревьев. Это было тихое, красивое место, хотя и здесь с ними оставался страх, не покидавший их в эти дни.

— Лучше этого места нам не найти, — сказал Ванай, и Моргейн кивнула, устало спрыгивая С коня.

— Я стреножу Сиптаха, — сказала она, когда спешился ее спутник.

Это было его обязанностью — стреножить лошадей, разводить огонь, делать все, что нужно для удобства Моргейн. Таков был долг илина, для того и предназначенного, чтобы служить своей госпоже. Но они скакали очень долго, больше дня, и у него болели раны, и потому он был рад ее помощи. Он распряг свою кобылу, вычистил ее скребницей, расчесал ей гриву — за последние дни ей здорово досталось, она нуждалась в хорошем отдыхе. Кобыла была не лучшей парой для серого жеребца Моргейн, но она была вынослива и к тому же имела и другие качества. Она была подарком. Подарком девушки. Он не смог бы забыть об этом, даже если бы захотел. Потому-то он и заботился с такой тщательностью о маленькой шиюеньской кобыле. Но еще и потому, что он был кершином, родившимся в стране, где дети раньше привыкают сидеть в седле, чем ходить по земле Плохое обращение с лошадьми всегда вызывало в душе его боль.

Затем он забрался в гущу леса и набрал охапку хвороста, что оказалось совсем нетрудно. Он принес хвороста Моргейн — та уже развела небольшой костерок А это для нее было совсем несложно, ибо у нее для этого были средства, о которых он предпочитал не думать. Они были очень непохожи друг на друга, он и она вооруженные одинаково, как воины Андур-Керше — кожа и металл, на нем коричневая кожа, на ней — черная; ее кольчуга из продолговатых звеньев, сияющих серебром, непохожая ни на одну из кольчуг, его — самая простая, из обычных широких колец. Но он принадлежал к простой человеческой породе, в отличие от Моргейн Волосы и глаза его были бурого цвета, как земля Андур-Керше, у нее глаза бледно-серые и волосы, как утренний иней… волосы кхела, прекрасного древнего врага рода человеческого, за которым всегда следовало зло по пятам. Она отрицала, что принадлежала к их роду, у него было свое мнение: он просто считал, что она не хранит верности своим сородичам.

Он внимательно смотрел на разведенный ею костер и прислушивался, все время прислушивался. Где-то неподалеку были враги, он не верил этой земле, они двое здесь были чужими. Но огонек был невелик, и лес надежно скрывал их. Они уже столько дней лишены были тепла — им необходим был отдых.

При свете костра они разделили друг с другом скудные припасы, оставшиеся у них. О том, что запасы иссякают, они не беспокоились — судя по всему, в окрестностях водилась дичь. Они оставили на завтра лишь немного черствого хлеба, и после он, которому приходилось в дороге спать лишь в седле, с радостью согласился лечь спать первым. Моргейн осталась нести вахту около костра.

Но Моргейн взялась за рукоять меча, зачем-то вытащила его из ножен… и сон с него как рукой сняло.

Было этому мечу имя Ченджеллин — злое имя подлой вещи. Он не любил находиться рядом с ним, будь меч обнажен или в ножнах, но он принадлежал ей, и у него не было выбора. На вид это был меч с рукоятью-драконом, работы кориссанских мастеров в Лидуре, умерших за сотни лет до его рождения. Но лезвие оканчивалось кристаллом. Прекрасные руны, искусно вырезанные на нем, играли опаловыми красками. Ни к чему было глядеть на эти краски, они отупляли чувства. Хотя можно было без опаски прикоснуться к мечу, когда его сила находилась в сокрытии под ножнами, он не знал этого и не пытался узнать, но Моргейн никогда не подавала виду, что боится меча, и сейчас не боялась. Она встала, прежде чем вытащить его из ножен.

Вспыхнули опаловые краски, разбрасывая вокруг странные лучи. Стало светло как днем. Тьма превратилась в колодец вокруг острия меча, и вид от этого у него стал еще более жуткий. Завыли ветры. Ченджеллин брал силу из Врат и сам был Вратами, хотя никто не рисковал пройти через них.

Он навсегда был прикован к источнику силы и светился особенно ярко, когда его острие находило Врата. Моргейн стала искать, водя острием по кругу. Деревья вздыхали, и выл ветер, и руки ее, лицо, волосы купались в сиянии. В этом сиянии погибло какое-то насекомое, несколько листьев, сорванных с деревьев, оказались в колодце и тут же исчезли. Клинок мерцал, обращенный на запад и восток; пуще всего он светился, когда острие показывало на юг. Яркое свечение слепило глаза. Моргейн держала его в вытянутой руке. Она выругалась.