Привычным усилием воли прогнав прочь греховные мысли, батюшка стал ждать, что последует дальше. Он не удивился бы, если бы за появлением охранника последовал милосердный выстрел в голову или иная, более изощренная казнь; однако, вопреки его ожиданиям, охранник отступил в сторону, и в каземат вошла девушка — собственно, не девушка даже, а девочка, девчонка-подросток лет пятнадцати или около того. Одета она была в некое подобие платья, сшитого из цельного куска старого, вылинявшего почти добела брезента; на ногах у нее были неумело сплетенные лыковые лапти с онучами, подозрительно напоминавшими солдатские портянки, а в руке — кривобокая, явно самодельная плетеная корзина, прикрытая чистой тряпицей.

— Давай, — заметно шепелявя, сказал девочке охранник, — действуй. Не пойму только, чего Кончар с ним канителится. Пришить его, и весь хрен до копейки. Все одно подохнет, гнида бородатая, так какого?..

— Не твоего ума дело, Гнус, — довольно смело ответила девочка. — Кончару, поди, виднее.

— Ишь ты, умная какая, — прошепелявил охранник и попытался ущипнуть ее за едва наметившуюся под выцветшим брезентом грудь.

Девушка ловко, явно не впервые увернулась и сердито сверкнула серыми глазами.

— А ну, держи руки при себе! — прикрикнула она. — И слюни подбери, кобель! Скажу вот Кончару, что ты ко мне липнешь до срока. На шест захотел? На место ступай, пес несытый!

— Поговори, поговори, — проворчал охранник по кличке Гнус, пятясь к двери. — Недолго тебе, пташечка, петь осталось. Сколько тебе еще — месяц, два? Скоро, ох скоро мое времечко настанет!

— Ты до него еще доживи, — отрезала девушка и повернулась к Гнусу спиной.

Что-то недовольно бормоча, Гнус задом выдвинулся в коридор и с грохотом захлопнул за собой железную дверь. Отец Михаил услышал, как стальной засов с лязгом вошел в паз. Тогда батюшка отважился открыть оба глаза.

Как ни странно, девушку это не напугало. Она улыбнулась милой, немного печальной улыбкой, ловко придвинула к постели тяжелый, грубый табурет с железным сиденьем и грациозно присела у изголовья отца Михаила. Батюшка открыл было рот, но тонкий пальчик, прижатый к розовым девичьим губам, пресек его попытку заговорить.

— А я сразу поняла, что ты, дяденька, очнулся и только притворяешься, что в беспамятстве лежишь. Меня не проведешь, — сказала она тихонько.

— Это как же ты догадалась? — с преувеличенным изумлением, вытаращив глаза, хриплым шепотом спросил отец Михаил.

— А ты дышал по-другому. Гнус — тот не заметил, а я сразу поняла. Ты лежи, дяденька, и вида не показывай, что выздоравливаешь.

— А то что?

— Известно, что — сволокут в яму и уж позаботятся, чтоб ножика при тебе боле не было.

— А тебе жалко? — осторожно спросил отец Михаил.

— А мне всех жалко, — призналась девушка.

— И Кончара?

— Его-то чего жалеть? Ему все как с гуся вода. Ты его своей железкой ткнул, он тело медвежье, мертвое, сбросил, и весь сказ. Здоров, ни царапинки на нем.

«Ну конечно, — холодно подумал отец Михаил. — А как же иначе? Ведь оборотни по всем поверьям неуязвимы для обычного оружия. Мертвое тело, значит, сбросил и перешел в живое… Ловко, ничего не скажешь!»

— Жаль, — честно признался он, не зная, можно ли откровенничать с этой дикаркой, но чувствуя, что терять все равно нечего. — А я-то думал, что он там, в яме, остался.

— И не мечтай, дяденька, — качнула головой его собеседница, сноровисто распаковывая свою корзинку. Отец Михаил увидел полоски чистого полотна, какие-то глиняные горшочки, от которых пахло остро и незнакомо, и с тоской понял, что ему предстоит перевязка — процедура, по мучительности своей многократно превосходящая само ранение. — Кончара убить — немыслимое дело, — продолжала девушка, ловко развязывая узлы на его повязках. — Он — дух лесной, его железом не возьмешь. Но ты храбрый, хоть и глупый.

— Почему же глупый? Я веру свою защищал. Да и что мне было делать — позволить себя просто так, без драки, разодрать?

— Какую еще веру?

Отец Михаил открыл рот, но тут девушка одним резким рывком отделила от раны присохшую повязку, и батюшке пришлось закусить губу, чтобы сдержать стон. Когда боль немного утихла, он понял, что сил для религиозного диспута у него в данный момент нет. Кроме того, имелись иные, более насущные проблемы, которые надлежало обсудить, пользуясь моментом и явной благосклонностью собеседницы.

— И что теперь будет? — спросил он, слегка задыхаясь. — Кончар жив, я жив — выходит, спор наш не разрешился. И зачем меня лечат? Кончар мне сказал, что вы своих больных бросаете на произвол судьбы, а иных просто убиваете…

— Так то своих, — сказала девушка, накладывая на его плечо какую-то прохладную, остро пахнущую массу из глиняного горшочка. — А ты — чужак. Да и разозлил ты его, дяденька, крепко.

— Кого — его? Кончара?

— А то кого же? Медведя-то ты обманом свалил, разве нет?

— Ну, пускай обманом. А разве не обман — человека с голыми руками против косолапого выпускать? Не обман разве — в драку лезть, когда знаешь, что тебя в ней даже не поцарапают? Раз Кончара убить нельзя, значит, и риска для него никакого. Это, по-твоему, честное испытание?

Девушка нахмурилась, на секунду даже перестав бинтовать разорванное медвежьими когтями плечо.

— Честное — это как же? — спросила она наконец.

Отец Михаил слегка опешил.

— Ну, как — честное… Честное — значит, правильное, — нашелся он.

Лицо девушки просветлело.

— Правильное, — уверенно объявила она. — Что Кончар сказал, то и правильно.

— Господи, помилуй, — пробормотал батюшка. — Ну, ладно… И что же сказал Кончар?

— Кончар сказал, что твой бог — обманщик, раз подсунул тебе эту железку. А кривду, сказал, только правдой победить можно. Вот поправишься, и снова в яме сойдетесь — ты да он, но уже без железок.

«Все правильно, — подумал отец Михаил. — Вот ведь сволочь, прости меня, Господи! И лицо сохранил, и вторую серию развлечения для толпы обеспечил, и меня за излишнюю резвость наказал, да так, что круче некуда… Спета моя песенка, потому что всех медведей в здешних лесах мне голыми руками не передавить…»

— Так что ты, дяденька, поправляться не спеши, — заключила девушка, затягивая узлом тугую повязку на его плече. — Жить-то небось сладко, хоть и в клетке.

— Спасибо тебе, милая, — сказал отец Михаил. — Только ты с боком поаккуратнее, не то, гляди, я и до ямы не доживу.

— Доживешь, дяденька, ты крепкий. Другой на твоем месте давно бы помер, а ты живой, на поправку идешь.

— Звать-то тебя как? — спросил отец Михаил.

— Звать-то? — девушка на секунду заколебалась, как будто этот вопрос поставил ее в тупик. — Синицей зови. Все так зовут, и ты зови, если хочешь. Настоящее-то имя я тебе все равно не скажу, нельзя его чужим говорить.

«Двойные имена, — сообразил батюшка. — Одно — для общего пользования, а второе — тайное, известное только ближайшим родственникам и… гм… духу-покровителю. Да, это тебе, отец Михаил, не кержаки-старообрядцы, это, брат, настоящие язычники».

— Синица, — повторил он вслух. — Хорошее имя. И птичка хорошая — юркая, звонкая… А про что это вы с этим… Гнусом толковали? Что это за срок такой?

Синица заметно помрачнела, тонкие брови сдвинулись к переносице, и между ними появилась крохотная складочка, обещавшая с годами превратиться в глубокую морщину.

— Известно, какой срок, — сказала девушка, не глядя отцу Михаилу в лицо. Пока она говорила, руки ее умело и ловко обрабатывали воспаленные, сочащиеся сукровицей рубцы на боку священника. — Пятнадцать лет.

— И что тогда?

— А ты не знаешь, что ли? Пятнадцать годков сровнялось — значит, рожать пора. Тогда, дяденька, дорога известная — под мужика.

Это было сказано совсем просто, словно речь шла о стрижке волос или прополке огорода.

— Под Гнуса, что ли? — не удержался отец Михаил от бессмысленного, в общем-то, вопроса.

Ответ его ошеломил.

— И под Гнуса тоже, — спокойно сказала Синица. — Под любого, кому охота придет. Ты будто сам не знаешь, как такие дела делаются.