Все тело ныло и болело, словно батюшка недавно побывал в мясорубке; в особенности досаждали ему левое плечо и правый бок. В голове мутилось, и какое-то время отец Михаил пребывал в твердой уверенности, что попал-таки в пекло за свои многочисленные прегрешения и что в данный момент черти дали ему краткую передышку для восстановления сил перед новым сеансом адских мук.

В связи с этим ему вдруг вспомнилась юродивая старуха, которую он как-то повстречал на паперти одной из московских церквей в те далекие времена, когда еще не помышлял о принятии сана. Старуха пугала прохожих, красочно расписывая ожидающие их после смерти пытки. По ее словам выходило, что расплачиваться за свои грехи каждый грешник будет именно тем органом, которым при жизни грешил: вор — бесконечно уязвляемыми и ущемляемыми руками; сплетник, лжец и сквернослов — языком, коим будет вечно лизать раскаленные сковороды любитель подглядывания — глазами, в которые век за веком будут сыпаться перец и соль и вонзаться острые иглы…

Юродивая скорее всего ошибалась, ибо, сколько ни ломал отец Михаил свою бедную больную голову, ему так и не удалось придумать, что же это такое надобно сотворить при жизни, чтобы после смерти черти старательно и целенаправленно намяли тебе бок — не оба бока, а только один, и притом именно правый! И как, спрашивается, можно согрешить левым плечом?

Тут блуждавший по потолку взгляд отца Михаила наткнулся на место, где совсем недавно кто-то выломал из бетона отставший прут арматуры. Ржавый, обглоданный коррозией коротенький железный пенек свежо поблескивал на изломе, и этот металлический блеск вернул отцу Михаилу память. Он вспомнил причину, по которой считал себя покойником, и сообразил, что каким-то чудом исхитрился остаться в живых.

Уразумев это, батюшка закрыл глаза и первым делом прочел про себя благодарственную молитву. Православное воинство одержало-таки победу над язычниками; оставалось лишь уяснить для себя, насколько эта победа была полной.

Вновь открыв глаза, отец Михаил с трудом приподнял голову и оглядел как помещение, в коем находился, так и самого себя, после чего, уронив голову на тощую подушку, попытался осмыслить увиденное.

Помещение оказалось знакомым: это была та самая камера, куда батюшку поместили с самого начала. Следовательно, одолев медведя (уж наверное, одолев, ибо как в противном случае он выбрался бы из ямы живым?), отец Михаил остался в плену у лесных людей.

Это с одной стороны. А с другой, бок, плечо и правая нога оказались у него аккуратно забинтованными, что явно противоречило местным порядкам. Кончар ведь, помнится, прямо сказал, что больных и раненых здесь никто не лечит — им либо позволяют самим справляться с болезнью, либо попросту их добивают.

Тут могло быть два варианта. Возможно, после победы отца Михаила над медведем лесной люд подчинился решению Божьего суда, признал превосходство Святой Троицы над своим языческим идолом и теперь дожидался только выздоровления отца Михаила, дабы с почетом препроводить его обратно в поселок. Оставалось, правда, непонятным, куда в таком случае подевался сам Кончар — неужто и впрямь обернулся медведем и был заколот в яме самодельной ржавой пикой?

Второй вариант, пришедший в голову отцу Михаилу, предусматривал вмешательство в ход событий каких-то внешних сил, которые нейтрализовали медведя, разогнали кровожадных язычников и, опять же, дожидались только выздоровления батюшки, с тем чтобы благополучно извлечь его из этого проклятого места.

Оба эти варианта казались отцу Михаилу одинаково сомнительными и спорными, однако ничего более конструктивного в голову не приходило. Священник полагал, что в такой ситуации надлежит обратиться к молитве; солдат настаивал на том, чтобы затаиться и ждать развития событий, держа ушки на макушке. Эти решения не противоречили друг другу, и, в мыслях прочтя молитву, батюшка сделал вид, что снова потерял сознание.

Это оказалось неожиданно легко; откровенно говоря, отец Михаил чуть было на самом деле не отключился, ибо чувствовал себя слабым, как новорожденный котенок. Видимо, медведь (Кончар?) все-таки здорово его помял. Подробностей поединка отец Михаил не помнил — вспоминалась только адская боль да ощущение зажатого в ладони ржавого железа, с отвратительным хрустом протыкающего толстую, мохнатую, воняющую диким зверем шкуру.

Как бы то ни было, отныне отец Михаил находился целиком во власти обстоятельств: состояние его было таково, что при нужде он вряд ли смог бы даже громко заговорить, а не то что вступить в новую драку.

Медленно тянулось ничем не измеряемое время; яркий солнечный свет за узким окном камеры мало-помалу тускнел, обретая теплый оттенок червонного золота, в углах сырого подвала потихонечку копились, набирая силу, синие сумеречные тени. Снаружи не доносилось ни звука; впрочем, насколько мог припомнить отец Михаил, в этом странном месте всегда царила мертвая тишина. Шумно здесь на его памяти было только однажды — в то проклятое утро, когда его заставили спуститься в яму.

Теперь, имея кое-какую информацию о том, что его окружало, батюшка попытался уразуметь, что же это за место и кем раньше были люди, его населяющие. Колючая проволока, бараки, вышки и в особенности странный язык, на котором Кончар говорил с толпой своих подданных, наводили на кое-какие догадки, однако ни подтвердить, ни опровергнуть их отец Михаил не мог: для настоящего, подробного анализа не хватало данных. Информация, которой он располагал, будила фантазию, но и только; с точки зрения логики и здравого смысла плоды этой фантазии не выдерживали никакой критики. Всякий раз, пытаясь как-то объяснить присутствие здесь толпы язычников, вооруженных, как армейское подразделение, отец Михаил чувствовал, что скатывается в суеверия и мистику, граничащие с богохульством. На этот путь его толкала неотвязно маячившая картинка: огромный бурый медведь, мчащийся по усеянному гниющими останками бетонному дну ямы с волочащимися за лапой изодранными в клочья камуфляжными штанами… Неужто и впрямь оборотень?

В это отцу Михаилу было очень трудно поверить как раз потому, что он был человеком верующим. Между верой и суеверием — пропасть, которую могут не замечать только невежды; невежественного безбожника гораздо легче заставить поверить в оборотней и домовых, чем просвещенного христианина, каким являлся отец Михаил. Но как в таком случае Кончар превратился в медведя? Он спустился в яму по такому же, как и отец Михаил, узкому колодцу; если медведь заранее сидел там, то в первую очередь он должен был разобрать на портянки самого Кончара. Или медведь был ручной? Да нет, пожалуй, на ручного этого зверь походил меньше всего…

Бесплодные размышления отца Михаила были прерваны знакомым скрежетом и лязгом — снаружи кто-то отодвинул засов. Не удержавшись, батюшка тайком приоткрыл один глаз и из-под опущенных век покосился на дверь.

Он ожидал увидеть либо самого Кончара, либо кого-то из его подручных. Так и вышло: в камеру, пригнувшись в дверях, заглянул сутулый длинноволосый мужик лет сорока в камуфляжном костюме и с автоматом наизготовку. Волосы у него, как и у всех здешних жителей, были длинные и спутанные, а нижняя челюсть так выдавалась вперед и вверх, что подбородок почти соприкасался с огромным и горбатым, уныло повисшим книзу сизым носом. Глазки у этого персонажа были маленькие и мутные, с желтоватыми белками, а выражение лица таково, что обладателя этой унылой физиономии так и подмывало назвать идиотом — не в ругательном, а в первоначальном, медицинском смысле слова. На поясе у охранника — ибо перед отцом Михаилом, несомненно, стоял охранник — висел подсумок с запасными магазинами, а также тяжелый армейский штык-нож в рыжих пластиковых ножнах и деревянная кобура, откуда торчала рукоятка пистолета системы Стечкина. Глядя на этот арсенал, доверенный ярко выраженному недоумку, отец Михаил от души посетовал на собственную физическую слабость: завладев всей этой коллекцией инструментов истребления, он показал бы здешним язычникам кузькину мать.