В сгущающихся сумерках с высокого, украшенного затейливым деревянным кружевом крылечка спустилась сутулая долговязая фигура и, шаркая по земле растоптанными кирзовыми сапогами, направилась на задний двор. Не пройдя и пяти шагов, человек остановился, порылся в карманах обвисшего, потерявшего первоначальную форму и цвет, засаленного пиджака и, ссутулившись еще больше, зачиркал спичкой о лохматый картонный коробок. Вспыхнувший в полумраке прикрытый сложенными лодочкой ладонями оранжевый огонек высветил прищуренные глаза, выдающиеся, скулы, иссеченные преждевременными морщинами, впалые щеки и густые, вислые, как у моржа, прокуренные усы.

Засунув горелую спичку обратно в коробок, человек сделал пару глубоких затяжек, прожигая темноту тлеющим кончиком папиросы, звучно отхаркался и сплюнул в траву. Потом огляделся и, не заметив ни во дворе, ни на улице ничего достойного внимания, прямиком зашагал к сараю.

Дверь сарая была приоткрыта. Человек остановился на пороге и, будто оповещая о своем приходе, еще раз протяжно отхаркался и смачно плюнул на землю. Из кромешной темноты, стоявшей внутри сарая, раздался негромкий голос:

— Опять ты, Потупа, харкаешь, как верблюд. Ну, какого хрена стал? Давай заходи.

Семен Захарович Потупа не стал напоминать обладателю насмешливого голоса, что может войти в свой собственный сарай и без специального приглашения. Зачем-то еще раз оглянувшись по сторонам, он пригнул голову, чтобы не удариться лбом о низкую притолоку, и шагнул во мрак. Правая нога сразу же наступила на что-то знакомо подавшееся под подошвой сапога; рефлекс опередил сознание, Семен Захарович успел прикрыть лицо согнутой рукой, и черенок граблей с глухим деревянным стуком ударил его по локтю.

Голос в темноте насмешливо фыркнул. Потупа выругался, помянув недобрым словом жену, которая вечно оставляет грабли в проходе — ей-богу, будто нарочно!

— Может, и нарочно, — насмешливо, с хрипотцой сказали в темноте. — С тобой поживешь — еще и не до такого додумаешься.

— Много ты понимаешь, как со мной жить, — проворчал Потупа, плотно затворяя за собой дверь. Сарай Семена Захаровича, как всякий нормальный сарай, запирался только снаружи, и Потупа, в темноте на ощупь отыскав злополучные грабли, старательно подпер ими дверь. — Свет дай, — сказал он, покончив с этим делом, — а то в потемках и шею свернуть недолго.

В темноте помедлили, будто раздумывая, что лучше — зажечь свет или позволить Семену Захаровичу свернуть себе шею. Это промедление Потупе очень не понравилось, но тут в дальнем углу сарая знакомо зачиркало колесико самодельной бензиновой зажигалки, брызнули искры, и расцвел треугольный оранжевый огонек. Огонек этот почти ничего не освещал, кроме державшей зажигалку руки; потом звякнуло стекло, вспыхнул фитиль керосиновой лампы, и сразу стало светлее. Щурясь и прикрывая глаза рукой, Потупа двинулся на свет.

Человек, сидевший в углу сарая на старой перевернутой тачке, поставил на место ламповое стекло и отрегулировал фитиль. Неяркое оранжевое сияние озарило его плотную невысокую фигуру и прямоугольное лицо с узким, как шрам от хирургического разреза, ртом. Одет человек был в видавшую виды, перештопанную вдоль и поперек телогреечку без воротника, в каких прежде хаживали зэки, драный засаленный свитерок и пестрые от разнообразных пятен обтерханные брючата, заправленные в неизменные кирзовые прохаря с фасонисто подвернутыми голенищами. На голове у него, несмотря на теплую погоду, сидела вязаная шерстяная шапчонка, натянутая так, что дальше некуда. В затопивших глазницы глубоких тенях остро, как осколки битого стекла, поблескивали глаза. Человек извлек откуда-то из-за пазухи заранее свернутую из газетной бумаги самокрутку и прикурил от лампы. По сараю поплыл резкий смолистый запах, не имевший ничего общего с запахом табака.

— Опять ты, Савел, эту пакость смолишь, — с неодобрением произнес Потупа, осторожно присаживаясь на перевернутый бочонок — старый, рассохшийся, так и норовящий рассыпаться. — Гляди, Кончар, ежели узнает — хр-р-р, тьфу! — тебя за это по головке не погладит.

— Язык придержи, — посоветовал Савел и, запрокинув голову, глубоко вдохнул смолистый дурман. — Что ты понимаешь, кастрюля с усами? Кончар сам без этой травки не живет. Она с духами помогает базарить, понял? Выкуришь косячок, смотаешься в астрал, порешаешь скоренько все вопросы и назад, дела вертеть… Баба твоя где?

— Баба? Хр-р-р — тьфу на нее! Да где ж ей быть? Где весь поселок, там и она — около управы, на покойников глазеет. Виданное ли дело в наших местах — два покойника за один день! Скажи-ка, Савел, а ты к этому делу руку не приложил?

Савел, прищурясь, посмотрел на Потупу поверх дымящейся, потрескивающей самокрутки.

— Фуфло гонишь, усатый, — сказал он спокойно. — Пора бы тебе уже знать, что в здешних лесах люди ничего не решают. Закон — тайга, медведь — хозяин. Решит он, что ты ему больше не нужен, и пальцем тебя не тронет — сам загнешься, не от одного, так от другого. Вон, на грабли свои наступишь, черенком промеж гляделок схлопочешь и копыта откинешь. А что? Очень даже запросто.

— Значит, кончилась нужда в Степке с Гришкой, — окутавшись дымным облаком, с горечью проговорил Потупа. — Отработали, значит, свое, а вместо награды одному петля, а другому — дырка в черепе. Хр-р-р — тьфу!!!

Савел строго посмотрел на собеседника, загасил коротенький окурок о каблук, для верности поплевал на него и спрятал в карман телогрейки.

— Ты, усатый, такого не то что говорить, даже думать не смей, — сказал он негромко, но с таким напором, что Потупа невольно качнулся, будто от толчка. — Что ты знаешь про их награду? Их награда уже при них. Вольные они теперь, счастливые, никому ничего не должны, и никто им больше не указ. А уйти им потому пришлось, что в поселке у вас неспокойно стало. Много лишнего Степан с Григорием знали, вот царь лесной, видать, и решил их прибрать от греха подальше.

Слушая эту тираду, Потупа поморщился, как от кислого, однако спорить не стал: страшновато было, да и не знал он уже, чему верить, чему нет. Запутался за столько лет, потерялся совсем, на чудеса лесные глядя. Ведь Бог — он далеко, не видать его и не слыхать, а Кончар — вот он, рукой подать, и, чуть что не по его, мигом себя оказывает: оглянуться не успеешь, а человека как не бывало…

— Ну хорошо, — сказал Семен Захарович кислым тоном, — и что теперь? Теперь что же — мой, что ли, черед?

— А ты не торопись, — усмехнулся Савел. — Туда всегда успеешь. Ты ему еще здесь послужишь. Скажи-ка лучше, что это за птица у вас в поселке завелась — советник Патриарха? Очень Кончар им интересуется.

Потупа пожал костлявыми плечами и помедлил с ответом, раскуривая новую папиросу.

— Советник-то? Хр-р-р — тьфу! Да уж, это птица… Приехал, сказывает, помочь попу нашему место для церкви выбрать — чтоб, значит, стояла и не горела. Ему ж не объяснишь, что место не виновато. Да он вроде и сам это понял. Постоял с закрытыми глазами, покумекал чего-то и говорит: место, мол, хорошее, а что церковь три раза подряд сгорела, так это, дескать, не от Бога, а от людей.

— Хваткий какой, — заметил Савел.

— То-то, что хваткий! Дар у него какой-то, что ли… Вроде ясновидения, толком-то я не понял, да он и не говорил…

— Дар — ерунда, — отрезал Савел.

— А вот не скажи! Ты его не видел, а я с ним говорил — вот, как с тобой сейчас. Глазищи — огонь! Как глянет — кажется, насквозь тебя видит и еще на три метра у тебя под ногами. Боюсь я его, Савел. Как бы он чего не пронюхал. Вы бы потише, что ли, покуда он не уедет… Ходит повсюду, вынюхивает, выспрашивает, все попа ищет…

— Так вот я же для того и пришел, — сказал Савел, — чтобы твое мнение узнать: как нам с этим советником поступить? Может, его того… в яму? За попом следом, а?

— Да ты что, совсем сдурел?! — испугался Потупа. — Какая яма?! Хр-р-р — тьфу! Это ж не мент участковый, не геолог какой-нибудь мимохожий, а советник Патриарха! Да если он пропадет, сюда столько народу понаедет, что от вашей нечистой силы в лесу за три дня и духу не останется! Я уж и дождаться не чаю, когда он отсюда уедет. Вроде со следующим катером собрался. Ей-богу, не троньте вы его, только хуже будет!