— А что, алмазы у вас уже кончились?
Умный поймёт
Эту историю рассказала Анна Давыдовна Миркина, редактор всех прижизненных изданий мемуаров Г.К. Жукова:
Брежнев очень хотел попасть в мемуары Жукова. Но Жуков писал только о тех людях, с которыми встречался лично. Брежнева же он за время войны не видел ни разу.
Кто-то из помощников подсказал генсеку выход. Жукову предложили вставить в его воспоминания эпизод примерно такого содержания: при обсуждении возможности расширения новороссийского плацдарма маршал захотел посоветоваться с начальником политотдела 18-й армии Леонидом Ильичом Брежневым, но не застал его, поскольку тот «как раз находился на Малой земле, где шли тяжелейшие бои».
Реакции Жукова на эту вставку я боялась так, что сама не решилась повезти ему визировать этот текст. Вместо меня поехал адъютант Прядухин.
Конечно, на даче Жукова была буря. Я приехала уже после ее окончания: всем уже было ясно, что без этой вставки книга не выйдет. Георгий Константинович был мрачный как тень. Он долго молчал, а потом сказал:
— Ну ладно, умный поймет.
И подписал текст.
Прочитав (в «Аргументах и фактах») этот рассказ, я — «по странной филиации идей», как сказано у Л.Н. Толстого, — вспомнил другую историю, героем которой был человек тоже известный, хотя и не такой известный, как маршал Жуков, — Василий Семенович Гроссман.
После того как разразилась главная драма его жизни, когда роман его «Жизнь и судьба» был арестован («Меня задушили в подворотне», — сказал он об этом), его перестали печатать. Ему не на что было жить. Он поехал в Армению переводить пухлый роман какого-то местного автора. В результате этой поездки — помимо заказного перевода — родились его «Путевые заметки пожилого человека». Маленькая повесть эта, вернее, очерк, а еще точнее — удивительная поэма в прозе, годы спустя увидевшая свет под другим названием («Добро вам!») была предложена им — без больших надежд — «Новому миру». И вдруг — о, чудо! Рукопись — не без колебаний — была принята. Твардовский отважился поставить ее в номер. И наконец еще одно — самое большое чудо! — она прошла Главлит. Это означало, что запрет с его имени снят…
Но счастье, как известно, никогда не бывает полным. Прочитав рукопись крамольного писателя, цензор все-таки сделал одно замечание. В сущности, пустяковое. Он потребовал изъять из произведения, насчитывающего около ста журнальных страниц, один лишь маленький абзац.
Вот этот:
Я низко кланяюсь армянским крестьянам, что в горной деревушке во время свадебного веселья всенародно заговорили о муках еврейского народа в период гитлеровского разгула, о лагерях смерти, где немецкие фашисты убивали еврейских женщин и детей, низко кланяюсь всем, кто торжественно, печально, в молчании слушал эти речи. Их лица, их глаза о многом сказали мне, кланяюсь за горестное слово о погибших в глиняных рвах, газовых и земляных ямах, за тех живых, в чьи глаза бросали человеконенавистнические слова презрения и ненависти: «Жалко, что Гитлер всех вас не прикончил». До конца жизни я буду помнить речи крестьян, услышанные мною в сельском клубе.
Конечно, уступить требованию цензора и снять этот абзац было бы для автора неким моральным компромиссом. Но, с другой стороны, никакой такой уж особенной художественной ценности эти строки собою не представляли. Во всяком случае, изъятие их не нанесло бы произведению такого уж страшного художественного урона. Это не стало бы той зияющей раной, из-за которой вся вещь оказалась бы безнадежно искалеченной.
Но Гроссман даже и слышать не хотел о том, чтобы печатать «Добро вам!» без этого абзаца.
Его уговаривали, убеждали, приводили самые разные резоны, умоляли. Но он был непреклонен. Так и не вышла эта его вещь тогда в «Новом мире». И так и не суждено было ему увидеть ее напечатанной.
Сопоставив эти две истории, я подумал: случайно ли это? Или есть некая закономерность в том, что слабый интеллигент-очкарик в ситуации, сходной с той, в которой оказался маршал, выказал больше твердости, воли и мужества, чем прославленный полководец, легендарный герой войны, не боявшийся спорить с самим Сталиным?
У меня есть ответ на этот вопрос. Но я не стану делиться своими соображениями на этот счет, какими глубокомысленными и проницательными они бы мне ни казались.
Умный поймет.
Лучший способ борьбы с проказой
По просьбе Ким Ир Сена из Москвы в Корею был направлен профессор-медик, один из лучших в мире специалистов по проказе. Ему было дано задание: изучить на месте положение дел и представить руководству Корейской Республики свои соображения о том, что надо делать, чтобы окончательно победить эту ужасную болезнь.
Профессор объездил чуть ли не всю республику, досконально изучил ситуацию, написал и представил докладную записку. В заключение командировки его принял сам Ким Ир Сен. В беседе с вождем корейского народа профессор коротко повторил все свои рекомендации: как строить лепрозории, какой за больными должен быть уход, как тщательно и скрупулезно надлежит избегать контакта с теми, кто уже имел несчастье заразиться.
Внимательно выслушав его, Ким Ир Сен поинтересовался: а какова статистика? Сколько всего в республике больных проказой?
Профессор назвал цифру. (Положим, двести тысяч человек.)
— Только-то? — сказал Ким Ир Сен. — Так, может, нам проще их расстрелять?
Молодец!
Была какая-то годовщина — то ли смерти, то ли рождения — Ленина. Кажется даже, какая-то круглая дата. После торжественного заседания в Большом театре — с членами Политбюро в президиуме — предполагался концерт. И было высказано пожелание — собственно, даже не пожелание, а приказ, — чтобы по ходу этого концерта был показан небольшой отрывок из фильма «Ленин в Октябре».
Вызвали постановщика фильма — Михаила Ромма — и объявили ему волю Хозяина.
Но Ромм вдруг заартачился. Он сказал, что выделить какой-нибудь фрагмент из этого фильма невозможно. Его можно показать только целиком. Такова его художественная природа. А если высокому начальству так уж приспичило дать именно отрывок, тогда надо брать не «Ленин в Октябре», а «Ленин в восемнадцатом году».
Поскольку указание исходило от самого Сталина, к которому обращаться с такими пустяками никто не смел, решение вопроса взял на себя начальник личной охраны вождя генерал Власик. (Именно он вызывал Ромма и беседовал с ним.) Власик решил: ладно, пусть будет не «Ленин в Октябре», а «Ленин в восемнадцатом году». Не все ли, в конце концов, равно.
Но оказалось, что не все равно.
Сталину, как видно, все-таки доложили, что его указание хотя и выполняется, но не в точности. И накануне концерта он вызвал к себе тогдашнего председателя Комитета по делам искусств Михаила Борисовича Храпченко и задал ему такой вопрос:
— Товарищ Храпченко, как вы полагаете, какое событие было главным в жизни Владимира Ильича Ленина?
— Великая Октябрьская социалистическая революция, — как школьник на экзамене четко отрапортовал Храпченко.
— Вот именно, — сказал Сталин. — Так какой же фильм надо показывать в день его памяти?
— «Ленин в Октябре», — упавшим голосом сообщил Храпченко.
— Совершенно верно, «Ленин в Октябре», — кивнул Сталин. — Почему же вы решили показать в этот день отрывок из фильма «Ленин в восемнадцатом году»?
— Понимаете, товарищ Сталин, это все режиссер, — оправдываясь, залепетал председатель Комитета по делам искусств. И покатил бочку на Ромма. Тот, мол, ни за что не хочет выполнить распоряжение вождя. Говорит, что по каким-то там художественным соображениям это совершенно невозможно. Что фильм «Ленин в Октябре» можно показывать только целиком.
Сталин прошелся по ковру своего кабинета, подумал и сказал:
— Ну что ж, если постановщик фильма считает, что это невозможно, значит, это невозможно.
