Поэтому эту историю я все-таки сохраняю. Как легенду, что ли, дающую представление об атмосфере того времени.
Пусть вступит в другую партию
В 1968-м году к моему другу художнику Борису Биргеру приехала в гости тетка из Италии. Она не видела племянника больше сорока лет. Давным давно — как говорится, жизнь тому назад — она вышла замуж за итальянца, капитана дальнего плавания. Прожила с ним счастливо сорок лет в Италии. Овдовела. И на старости лет вспомнила, что в России есть у нее родное существо — племянник, сын ее родной, самой любимой сестры, очаровательный мальчуган, которого она когда-то тетешкала.
Очаровательный мальчуган за прошедшие годы превратился в седого и лысого, худого, нервного — нет, не старика, конечно, но…
Впрочем, встретились тетка и племянник очень нежно. Вся биргеровская семья итальянскую тетку холила и лелеяла. Ей показывали достопримечательности Москвы, водили по музеям, таскали на театральные премьеры. И жена Бориса, и его подросток-сын не знали, куда ее посадить и чем еще ублажить. Но сам Биргер был, как ей показалось, какой-то не такой… Мрачный, озабоченный, издерганный.
Тетка осторожно попыталась выведать у родственников, что происходит с ее любимым Боренькой. Те — объяснили.
А дело было в том, что долгожданный приезд итальянской тетки совпал с крупными неприятностями, обрушившимися тогда на голову художника. За подпись под письмом в защиту известных диссидентов Гинзбурга и Галанскова он был исключен из партии, в которую вступил в сорок втором, под Сталинградом.
Не так уж дорого, конечно, было ему членство в партии. Но за этой репрессивной мерой могли последовать другие. Могли исключить из МОСХа, отобрать мастерскую. Очень резко высказался тогда об авторах дерзкого письма в каком-то своем выступлении сам Брежнев, и поговаривали даже, что «подписантов» вышлют из Москвы.
Вот это все и попытались растолковать ничего в наших делах не понимающей итальянской тетке.
Внимательно выслушав эти объяснения, та сказала:
— Теперь я понимаю, почему Боренька так взволнован… Но если быть членом партии для него так важно, пусть вступит в какую-нибудь другую партию.
Мне совершенно всё равно, сэр…
Это рассказал мне один мой приятель, волею обстоятельств переселившийся в Америку.
Там у них, в Вашингтоне, была какая-то коммунистическая демонстрация. И полиция ее разгоняла. А в толпе демонстрантов оказался один довольно известный наш диссидент, ставший эмигрантом. Бог его знает, как оказался он в той толпе: то ли случайно, то ли любопытство привело его туда. Как бы то ни было, он оказался среди ненавистных ему коммунистов, и полицейский огрел своей дубинкой и его тоже.
— Как вы смеете! — возмущенно заорал он. — У меня с этими людьми нет ничего общего! Я антикоммунист!
На что полицейский хладнокровно и, честно говоря, довольно-таки резонно ответил:
— Мне совершенно все равно, сэр, коммунистом какого сорта вы являетесь.
И сразу — расстрел?
Житель небольшого сибирского городка — где-то под Новосибирском — убил свою жену. Убийство было какое-то особенно жестокое и гнусное, заранее спланированное, с множеством отягчающих обстоятельств. Убийцу приговорили к высшей мере наказания — расстрелу.
Дело было такое громкое, что из Москвы для встречи и беседы с приговоренным приехал специальный корреспондент «Литературной газеты». (Александр Борин. Он и рассказал мне эту историю.)
Встречу с уже осужденным преступником корреспонденту устроили в тюремном красном уголке.
Своей вины убийца не отрицал. Ни одну из подробностей совершенного им преступления не оспаривал. С приговором, однако, согласен не был.
— Где бы я ни работал, — сказал он, — характеристики у меня всегда были самые отличные. За всю трудовую жизнь ни одного взыскания. Даже опоздания ни одного не было. И сразу — расстрел?
Его спровоцировали
Однажды мне рассказали забавную историю про советского человека за границей. Он постоянно твердил своим товарищам по поездке, что здесь надо быть крайне осторожным, опасаясь всякого рода провокаций. А когда от этих его предупреждений отмахивались, повторял:
— Вот вы не верите, а меня в одной такой поездке таки спровоцировали…
Провокация, как выяснилось, состояла в том, что он, уезжая, прихватил из своего номера в отеле маленький телевизор. За что и поплатился.
Строго говоря, он был прав: проклятые иноземцы его действительно спровоцировали. Телевизор, очевидно, был так хорош, что его просто невозможно было не украсть.
В связи с этой историей я вспомнил другую, приключившуюся в пору моей студенческой юности.
В Литературном институте на одном курсе со мною учился студент С., обладавший ярко выраженной еврейской внешностью: толстые семитские губы, грустные еврейские — слегка навыкате — глаза, а главное, конечно, — нос. Такой еврейский нос, как у него, можно было встретить не часто.
И вот однажды другой студент, без всякого к тому повода, ну просто-таки ни с того ни с сего, с криком: «Жидовская морда!», врезал кулаком по этому выдающемуся еврейскому носу. Из носа хлынула кровь. Драчуна оттащили, пострадавшему оказали первую помощь. Дело, вероятно, так бы и кончилось ничем: обладатель замечательного еврейского носа был незлобив и готов был простить своего обидчика, тем более что тот после тяжелой контузии был слегка с приветом. Обладатель еврейского носа и сам прошел войну, что такое контузия понимал хорошо, потому и легко согласился с товарищами, уговаривавшими его историю эту оставить без последствий. Но вмешалась комсомольская организация. Возникло персональное дело.
Героем этого персонального дела, то есть объектом разбирательства, стал и получил суровое комсомольское взыскание, однако, не тот студент, который ударил, а тот — которого ударили.
Обвинялся же он в том, что спровоцировал русского человека на драку.
Строго говоря, так оно на самом деле и было.
Студент С. действительно спровоцировал своего сокурсника на этот безобразный поступок. Спровоцировал своей ярко выраженной «жидовской мордой». Точнее — носом. Нос — подтверждаю — был еврейским до отвращения. Такой нос не мог не возмутить и не вывести из себя истинно русского человека.
А ты — кацап!
Это было в Комарове, под Ленинградом. Мы с женой гуляли по поселку, забрели довольно далеко. Шли по какой-то пустынной улочке и увидали трех мужиков, которые стояли у забора и отправляли малую нужду. Один из них повернулся к нам всем корпусом, так что весь его инструментарий был хорошо виден, и заплетающимся языком (он был сильно подшофе) спросил:
— Эт-то Ком-марово?
Слегка шокированный (как-никак я был — с дамой), я ответил ему не слишком приветливо:
— Комарово, Комарово… Повернись — и давай, делай свое дело…
Моя грубость его, как видно, возмутила, и он, мгновенно сменив мирный тон на агрессивный, довольно злобно крикнул мне вслед:
— Жид!
Моя жена, не желая оставаться в долгу, обернулась и крикнула ему в ответ:
— А ты — кацап!
Все это произошло довольно быстро, но — на ходу. И мы тем временем успели уже отойти от этих мужиков шагов на десять-пятнадцать.
И вот я слышу топот: мужик, обозванный моей женой кацапом, нас догоняет.
— Ну что, довольна? — сказал я жене. — Только драки с тремя алкашами мне здесь не хватало.
Но обидчик мой, как тут же выяснилось, драться не собирался.
Догнав нас, он обратился ко мне:
— Послушай, друг! А ведь она права… Ты — жид, я — кацап. Ну и что в этом такого?
— Решительно ничего, — подтвердил я.
— Послушай, друг, — продолжал он. — Больше это не повторится. Веришь?
Он протянул мне руку.
— Верю, — сказал я.
Мы пожали друг другу руки.
— Больше не повторится, — повернулся он к моей жене. И поцеловал ей руку.
